А потом он вообще разозлился, крикнул: «Ты чо, думаешь, у тебя у одного проблемы?»

Да нет, я знал, что не у меня у одного. Вот у сестры проблемы, например. Подозреваю, что и у отца тоже, хотя кто знает, о чем он там говорил в тот вечер, когда просил у меня прощения. Но я не собирался пасть жертвой моих проблем или сдаться им. Я собирался разобраться с ними. Я настроился на борьбу.

Я начал ходить на прием к доктору Хилсену каждую среду после школы. Я заходил в гастроном у госпиталя, покупал там сэндвич с индейкой и русской приправой («русский соус», обычно в его составе майонез, кетчуп и корнишоны. Прим. ред.), потом присаживался на скамейку в Центральном парке, съедал его и шел на прием. И каждый раз, выходя из кабинета, я уже ждал следующей недели. Разговоры с доктором Хилсеном оказались той самой спасительной веревкой, за которую я ухватился.

Я наконец-то что-то делал, а именно взял ответственность за свою судьбу и улучшал себя. Я поднимался до уровня такой сложной задачи.

В начале 1968 года, вскоре после того, как мне исполнилось шестнадцать, в программе Скотта Муни English Power Hour прозвучал новый хит из британских чартов – «Fire Brigade» группы The Move. Песня о девушке, которая была настолько горяча, что пришлось звонить девять-один-один и вызывать пожарную бригаду.

Я уже к тому моменту стал законченным англофилом, а The Move была вообще одной из моих самых любимых групп. Как я тогда писал песни? Вдохновлялся тем, что запомнил, слушая по радио. Концепция «Fire Brigade» мне очень понравилась, и я принялся стряпать что-то свое, основываясь на той же идее. Песню я слушал мало, недостаточно для того, чтоб всю ее скопировать, но ухватил то, что мне очень понравилось, и припев у меня получился таким:

Песню я назвал «Firehouse», и она свидетельствовала о настоящем прогрессе. С каждой написанной песней усиливалось мое чувство понимания цели. Да, никакой особой общественной жизни у меня не было, зато были музыка и мечта.

Столько людей несчастны. Они хотят, чтобы их кто-то развлекал. Так почему бы не я?

Однажды в школе учитель отвел меня в сторонку. «Ты почему на уроках не работаешь? Почему себя не проявляешь?»

«Потому что я готовлюсь стать рок-звездой», – ответил я.

Мужик этот посмотрел на меня таким взглядом, который выдавал его мысли: вот ты дурачок несчастный. Потом он выдавил полуулыбку и сказал: «Очень многие хотят быть рок-звездами».

«Ага, хотят, – согласился я. – Но я-то буду».

Помимо группы Post War Baby Boom у меня в жизни ничего больше не было, только гитара, стереосистема, и все чаще и чаще – концерты. Я завидовал ребятам, у которых есть друзья, есть круг общения, тусовки по выходным – у меня ничего этого не было. Я не умел к кому-то примыкать. Так что на концерты ходил один. Это удовлетворяло.

В 1968 году я сходил на Джими Хендрикса в маленький зал в Hunter College в Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене. Я сходил на The Who, The Yardbirds и Traffic. Слушал живьем Отиса Реддинга и Соломона Берка. Второй раз сходил на Хендрикса. Почти каждые выходные в Fillmore East или в Village Theater проходили концерты нескольких групп с билетами по три-четыре доллара. То есть я купался в музыке каждые выходные.

Британским группам присущ был какой-то такой развратный шик: вот у них и прически крутые, и шмотки из бархата и атласа, и цепляет в них не только музыкальный стиль, но и внешний вид, и сами их личности. У каждого музыканта – свой образ, свое «я», они дополняли друг друга так, что у группы тоже получался свой законченный образ. А еще они источали сексуальность, которой американские группы в то время совершенно не обладали.

Я, конечно, видел и кучу американских групп, Jefferson Airplane, Grateful Dead, Moby Grape, Quicksilver Messenger Service и им подобных. Большинство музыкантов выглядели как бродяги, которые только что вылезли из койки. Мне лично не нравилось смотреть на какого-то толстого мужика с хвостиками. Когда я видел группу с бородатым музыкантом, я думал: а что в этой рок-группе делает Зигмунд Фрейд?

Мне кажется, все их световое шоу было сделано для того, чтобы люди смотрели на все это переливающееся разноцветное масло, а не на группку неказистых дядек, одетых так, как будто только что на улице попрошайничали. Вообще, большинство американских групп похожи были на коммуну, а меня это совсем не впечатляло. А если к их внешнему виду прибавить то, как они звучали, то вообще неудивительно, что народ на их концертах закидывался кислотой.

Я, кстати, сразу понял, что кислота – не моя тема. На концертах я много раз видел, как народ, закинувшись, отчебучивает черт-те что. Видел, что совершил с собой один парень из моего района. Я сообразил, что я сразу вытащу билет в один конец. Лучше уж себя контролировать. Слишком многое меня жрало и запутывало, плюс я наблюдал, что наркотики сделали с сестрой, так что твердо верил в то, что потеря контроля из-за наркотиков поведет меня вниз по очень и очень скверной дорожке.

Британские группы стали для меня как бы частью шаблона того, что я собирался делать дальше. И шаблон этот в том году и чуть позже все дополнялся и дополнялся. Я сходил на Humble Pie, Slade и Grand Funk Railroad, которые создавали прям церковную атмосферу, а с аудиторией устанавливали просто-таки религиозную связь. Фронтмены вроде Стива Мерриотта из Humble Pie – они своей пастве проповедуют благую весть рок-н-ролла.

Верую!

Поскольку музыка кипела в моей крови, мне, разумеется, нужны были деньги на билеты, гитарные струны и импортные английские журналы вроде Melody Maker, New Music Express и Sounds, которые я покупал в специальных киосках, доехав до Гринвич-Виллидж на метро и автобусе. Но найти подработки было трудно. Поэтому, когда кузен моей матери, владевший бензоколонкой Sinclair рядом с Пелисейдс-Парквей, предложил мне у него поработать, я сразу же согласился. Первое, что я сделал, – купил у него немного убитый Rambler, чтоб ездить после школы на работу. Ездить мне приходилось из Гарлема, где располагалась наша Школа искусств, через мост Джорджа Вашингтона в ньюйоркский Оранжбург, где и располагалась бензоколонка. Там я отрабатывал смену и ехал домой в Куинс. И так несколько раз в неделю.

Работа была тяжелой, отчасти из-за того, сколько надо было до нее ездить, но еще и потому, что я не знал о машинах абсолютно ничего. И был самым неловким и нерукастым. В один из первых дней на работе водитель одной машины велел мне «проверить масло». Я открыл капот, вытащил показатель уровня – это я умел, даже понимал, сколько масла.

«Кварту израсходовали», – сказал я.

– Окей, – сказал он. – Давай, долей кварту.

– Легко, – говорю. И пошел доливать.

Через несколько минут водитель меня окликнул:

– Эй, парень, чего так долго-то?

А я просто воронку поставил в дырку от уровня, и капал туда. Просто не знал, что масло заливается в другое место. Но, несмотря на такие вот первые трудности, некоторое время я считал это хорошей работой. У нас там даже была одна привлекательная работница, чей форменный комбинезон расстегивался с той же скоростью, что и мой.

Потом в один уик-энд одна местная газета – пять центов за экземпляр – поместила рекламу с купоном на бензин на один доллар. Читатель мог предъявить этот купон на станции и получить бензина на бакс. Потом управляющие бензоколонкой отправляли купон в Sinclair и получали доллар обратно. Так вот, кузен моей мамочки велел мне купить столько экземпляров газеты, сколько смогу, и привезти их к нему на бензоколонку в арендованном «пикапе» и вырезать все купоны. Дядя собирался получить из офиса Sinclair’s эти самые доллары, никого на эти купоны не заправив. Мне он обещал возместить стоимость всех этих пятицентовых газет и отрезать кусок от тех денег, что он получит от компании за купоны. Газеты я привозил машинами, и дядя сделал на этом несколько тысяч долларов, но не возместил мне ни стоимость газет, ни долю от того, что он получил от компании. Родственник меня просто надул. Так что я ушел.