Унтер корпуса жандармов Кокушкин подошел к молодому человеку, строго осмотрел и отдал честь.

– Извольте ваш паспорт, месье, – сказал он по-французски, на языке, которым пользуется любой путешествующий европеец.

Юноша не понял, чего от него хотят. Он видел перед собой человека в военной форме, с шашкой и кобурой, с неприветливым взглядом, левая рука которого предупредительно лежала на эфесе. Юноша слышал, что русские военные отличаются грубостью и невежеством, могут потребовать пить с ними водку и делать безобразия.

– Спасибо, синьор, мне ничего не надо! – ответил он по-итальянски, жестикулируя свободной рукой.

Кокушкину сильно не понравилось такое поведение. Строптивый юнец, хамит на незнакомом языке, рукой отгоняет да еще чемодан к себе притиснул. Вид у него нездоровый и неправильный. Тут Кокушкин вспомнил описания революционеров-бомбистов, про которых им читали на курсах. В самом деле – похож. Студентик, чернявый, как инородец, глаз голодный и затравленный. Одежонка самая плохенькая. И такой прощелыга купил билет на берлинский поезд? Что ему в столице делать? И ведь что подозрительно – вещей мало. А если в чемодане бомба?

Мысль эта, простая и правильная, пронзила Кокушкина в самое темечко. Унтер шагнул назад, выхватил револьвер и дунул в свисток сигнал тревоги: двойной свист.

– Прошу следовать в отделение, и без глупостей!

От пронзительного свиста юноша сжался. Так и есть: стоит приехать в Россию, как сразу набросятся военные, чтобы ограбить. Никто не придет на помощь из граждан. Только стоят и смотрят, как его будут грабить. Как на представление в цирке. Ужасная, дикая страна!

Спасая себя от неминуемого грабежа, юноша прижал драгоценный чемодан к груди и что есть мочи бросился по перрону туда, где должен быть выход. Быть может, там окажется полицейский, который защитит его от жуткого произвола.

Теперь Кокушкин убедился: бомбист! Причем засланный. Удирает, чтобы бросить бомбу в какого-нибудь генерала. Нет, не уйдешь!

Стрелять в толпе унтер не решился, но бросился в погоню, придерживая саблю. Догнать студентика не составило труда. На подмогу Кокушкину, как раз наперерез, бежали дежурные жандармы с других перронов.

Злодей был повален на землю и крепко скручен. Чемодан его Кокушкин нес с замиранием сердца: а вдруг там взрыватель на стеклянной трубочке? Рванет так, что и ошметков не соберут.

Александров делал страшные глаза, отчего пристав окончательно растерялся. Военному человеку мучительно трудно делать выбор. Армейские к этому не приучены. Есть приказ – надо выполнить. А выбирать, какой приказ выполнять, – это еще что такое? Не бывает такого. Нельзя так с обращаться с подполковником. Левицкого буквально разрывало на части. Душа его разрывалась.

С одной стороны, он не мог отказать старому другу, от которого, кроме хорошего, бесплатных обедов и мест в партнере, ничего не видел. Пока чиновник сыска о чем-то говорил с ужасным Лебедевым, Александров оттянул пристава в сторону и мрачным шепотом стал просить забрать дело себе. Пристав не смог взять в толк: с чего вдруг такая надобность? Дело и так находится в его участке, а уж розыск вести – это к сыскной полиции. Не будет он розыском заниматься. Александров не отставал, предложил такое, от чего у Левицкого приятно зачесалась ладонь. От него всего-то и требовалось потянуть сегодняшний день, вечером Ванзаров уедет в отпуск, а дальше тихо, не торопясь, можно вести дело. Участковый пристав имеет право сам вести розыск? У Левицкого такое право было. Мог вовсе искать убийцу самолично, не вызывая сыскную. Вот этого Александров и добивался.

Но, с другой стороны, от Ванзарова поступило предложение, от которого пристав не знал, как отказаться. Предложение было неожиданным, странным, но не выходящим за рамки закона. Ванзаров просил у него разрешения провести опознание тела прямо здесь, на сцене. И прямо сейчас. По причине отсутствия у него времени. Пристав не знал, что и сказать. Александров, только услышав эту новость, отошел за спину Ванзарова и оттуда сверлил взглядом, в котором читалась мольба: «Делай что хочешь, но только не это!»

Конечно, Левицкий мог отказаться, что сделал бы любой пристав на его месте. К чему такая спешка? Убийцу по горячим следам не поймать, жертва давно высохла. Куда торопиться? Но почему-то пристав не мог дать окончательный отказ. Он пыхтел, сопел, задавал ненужные вопросы, но решиться не мог. Быть может, сильнее желания получить награду от Александрова оказался страх перед славой Ванзарова. Вдруг у чиновника сыска такие связи, что потом из него душу вынут?

– Спорить больше не о чем, – сказал Ванзаров. – Даете согласие на опознание?

Вот теперь пристава окончательно приперли. Он глянул на Александрова, чуть не вылезавшего из себя, и глубоко вдохнул.

– Даю! – вырвалось из него. Левицкий сам удивился своему поступку, он будто не успел прихлопнуть рот ладошкой. На Александрова он старался не смотреть.

Ванзаров взялся распоряжаться. Было приказано доставить на сцену стол, на который положили тело. Александрову приказали, иначе не скажешь, собрать всех господ, которые знают актрис и служащих театра. Деваться хозяину было некуда, он пошел отдавать распоряжение.

Варламов приволок верстак и вместе с Лебедевым переложил на него жуткую находку, старательно отворачиваясь. После чего долго тер ладони о штаны. Тело было накрыто все той же рогожкой. Пока готовили постамент, Ванзаров давал приставу инструкции. Оказалось, что от него требуется всего лишь исполнение обязанностей: приглашать по одному к телу и отвечать за ведение протокола. Протокол вести будет, конечно, Турчанович.

– А вы что будете делать? – спросил Левицкий, переживая сделанную глупость.

– В сторонке постою.

Пристав подумал было, что над ним подсмеиваются, но непроницаемый лик с усами вороненого отлива к шуткам не располагал…

Трое господ, которым выпала нелегкая доля опознания, теснились стайкой робких пташек у левой арки сцены. Чуть впереди, будто желая закрыть их от опасности, стоял Александров с видом мученическим и раздраженным одновременно. Хозяин театра в своем доме перестал быть хозяином. Ему отдают приказы, и он бежит выполнять, как мальчишка на посылках. От такого обращения он давно уж отвык.

Ванзаров шепнул что-то приставу, тот попросил Александрова представить участников опознания, как требуется для протокола.

Александрову оставалось лишь опять подчиниться.

– Господин Морев Федор Петрович, антрепренер, – начал он с ближнего.

Морев поклонился кивком. Ванзарову было достаточно трех секунд: старше тридцати пяти лет, частенько выпивает, денежные проблемы, не женат, не курит, но нюхает табак (теперь уже редкая привычка), живет в гостинице, больная нога. Психологический портрет, который Ванзаров научил себя составлять за считаные мгновения, говорил о том, что Морев обладает слабым характером, слезлив, может проиграться в карты, неаккуратен и сильно поддается влиянию.

– Глясс Николай Петрович, антрепренер, – Александров указал на сухощавого господина с залысиной во всю голову, моноклем в глазу, затянутого в сюртук немного старомодного покроя, но очень дорогой материи.

Ванзаров увидел в нем все, что хотел.

– И, наконец, наш уважаемый и дорогой Михаил Викторович Вронский, знаменитость и звезда и, главное, режиссер нашего театра, – закончил Александров.

Вронский отвесил шутливый реверанс. Ванзаров видел, что человек этот привык быть в центре внимания, нагловатый, циничный, капризный и неумный. Следит за модой, держит идеальную прическу и форму усов. Набор достоинств человека театра.

– Господина Энгеля, нашего дирижера, сейчас нет, он будет к вечернему представлению, а господин Архангельский, хормейстер, в отпуску, как и весь его хор, – закончил Александров. – Надеюсь, присутствующих достаточно?

Пристав оглянулся, ища поддержки сыщика, и получил ее в виде движения бровей и короткого кивка. Ванзарову было достаточно.