Был обычный июньский вечер. Тучи, принесшие дождь, уже спешили скрыться из поля зрения. После прошедшего дождя, духоту, стоявшую без малого три недели, сменила приятная свежесть. В этот день Афанасий Кириллович, направляясь с работы домой, крутя своей единственной рукой руль трактора и ею же прикуривая папиросу, пребывал в небывало приподнятом расположении духа. Когда он въехал на улицу, где проживал, солнце било ему в глаза, заливая кабину трактора ярким светом. Привычный смех ребятишек, играющих на улице, доходил отголосками до его уже по-старчески слабого слуха. Одним словом, день протекал, как обычно, и ничего не предвещало беды.
Подъезжая к дому, Афанасий Кириллович, по заведенному порядку, просигналил, давая детям знать, что нужно открыть ворота. Это были старые деревянные ворота синего цвета с основанием, вкопанным в землю. Со временем земля под тяжестью трактора осела, и ворота накренились назад. Если открыть створки и не придерживать их, они вновь закрывались. И без посторонней помощи въехать во двор на тракторе было уже невозможно. Как правило, учитывая разделение обязанностей в семье, эту функцию выполняли сыновья Антошка и Гришка, которые открывали и придерживали ворота до тех пор, пока трактор не въедет во двор. С учетом их возраста – по двенадцать лет – делали они это с энтузиазмом. И Афанасий Кириллович был немало удивлен, когда никто не выбежал встречать отца семейства, несмотря на неоднократные призывы с его стороны. Простояв несколько минут, он заглушил двигатель и оставил трактор перед воротами. Вошел во двор через дверь, расположенную в правой створке ворот и в этот день распахнутую настежь. Мелочи жизни, как это обычно бывает, сменили его чудесное настроение на несколько раздраженное. И он вошел домой, не снимая грязных сапог, рассчитывая сразу же выйти обратно. В доме он увидел сидевшую на табурете и опершуюся спиной о стену Екатерину Сергеевну с листком бумаги в руках. Та не заметила прихода мужа; сидела неподвижно и просто смотрела в пол.
– Слышь, Сергеевна! Ты там случаем не стихи сочиняешь?! – громко захохотал Афанасий Кириллович, подходя, чтобы поцеловать супругу.
– Проза. Вот только не моя… Дочери твоей, Леры, – не смея поднять глаз, с чувством щемящей тоски, но и с твердостью в голосе, Екатерина Сергеевна положила на стол скомканный и чуть мокрый от слез исписанный листок.
– Ай да молодец дочурка моя, вся в отца! – воскликнул Афанасий Кириллович и все время, пока с жадностью расправлял смятое письмо, не сводил глаз с Екатерины Сергеевны, чувствуя, что что-то тут не так.
Затем он прочел следующее:
Дорогие мои Папа и Мама, я писала это письмо более двух недель и все же не смогла найти слов, чтобы оправдать мой поступок. И, тем не менее, я прошу вас меня простить и поверить в то, что со мной все будет хорошо. Зная, как вы любите меня, я молю Бога, чтобы мой поступок, который вызовет боль в ваших сердцах, не отнял ваше здоровье. Очень прошу вас не переживать за меня.
Я сильно подвела дорогих мне людей, и, несмотря на уже принятое мною решение, эта мысль не дает мне покоя. В свое оправдание, да и в ваше тоже, прошу показать это мое письмо Арсену-байке, которого я люблю как отца. Я более чем уверена, что его боль будет не меньше вашей, и, будучи непростительно виноватой, я глубоко прошу прощения у него.
Тилек, о мой Тилек, прости меня… Прости за надежду, за несбыточные мечты… Ты чудесный, нежный, умный джигит15, и я просто недостойна тебя! Я уверена, что на мое место придет девушка, которая окружит тебя вечной, неугасающей любовью. Когда я закрываю глаза, предо мной предстает картина, где ты и она, расплываясь в улыбках, скачете на лошадях по предгорью близ твоего дома. Я вижу будущее, в котором после вашего ухода люди сложат о вас легенды. Я слышу грустные звуки комуза и голоса, воспевающие красоту вашей любви – любви, которой будут восхищаться люди всего мира. Я слышу бессмертные песни о любви, сияние которой неподвластно забвению…
Мои любимые братья Антошка – нос картошка и Гришка – наглая мышка, наказываю вам должным образом следить за родителями и помогать им во всем. По приезду проверю, а в случае чего не прощу ни за что и защекочу до смерти.
За меня не волнуйтесь, ведь вы меня уже всему научили. Уезжаю не одна, но имени жениха пока раскрыть не могу. Куда уезжаю – тоже сказать не могу по просьбе моего жениха, скажу лишь, что буду рядом. За свадьбу не сердитесь, как обустроимся, обещаю пригласить. Остального сейчас сообщить не могу, по возможности буду писать. Очень всех вас люблю, прошу меня простить и не винить. Надеюсь увидеться в скором времени.
P.S. Пишу письмо вынужденно, ибо не смею с вами открыто спорить. В последних разговорах с папой я ощутила себя вещью. Мысль, что я уже семь лет принадлежу человеку, который заплатил за меня, убивает меня. Моя судьба с юности была вами предопределена, но я не хочу так… Меня пугает неизвестность, но она же дает мне надежду на лучшее. И, улетая из родного гнезда, я держу курс к неизведанным берегам в надежде найти там свое счастье.
Целую, ваша Лера.
– Это… Это что же… такое? Какая свадьба?.. – Афанасий Кириллович шлепал губами, словно рыба в аквариуме, силясь сдержать нахлынувшие на него чувства, и, наконец, его прорвало: – Что за проклятый жених?! Кто он?! Откуда взялся?! Куда увозит?! – Вглядываясь в письмо, он будто сам себе задавал вопросы.
Афанасий Кириллович, вновь и вновь перечитывая строки, пытался понять, что же толком произошло. Он тяжело опустился на свободный табурет напротив Екатерины Сергеевны. И через несколько минут выронил письмо из бессильно повисшей руки… Его взгляд остановился на цветке, изображенном на покрывающей стол скатерти. Афанасию Кирилловичу была известна теория о том, что дочери всегда ближе отцу. Он ощущал ее правдивость на протяжении всей своей жизни, с момента первых шагов Валерии и вплоть до ее побега.
Он не имел ни малейшего понятия, где она сейчас и с кем. Афанасий Кириллович силился, но не мог ответить себе, за что она так поступила с родителями. В его голову никак не приходили мысли, что в этой ситуации можно предпринять. Он был подавлен и растерян. Страх потери дочери захватил всецело его существо, а неизвестность, в которой Валерия их оставила, заставила сердце учащенно биться. Афанасий Кириллович, временами покашливая, стал тяжело дышать. Все его попытки успокоиться и разобраться, чтобы понять природу происшедших событий, принять верное решение, окончились крахом.
Не исключено что Афанасий Кириллович просидел бы так, сокрушаясь в попытках найти ответы на свои вопросы, до вечера завтрашнего дня, если бы не охватившая его неконтролируемая ярость. Он встал так, что табурет опрокинуло. Его брови сдвинулись к переносице, лицо свела судорога, все тело затряслось. Он будто собрался в последний бой, который должен был решить исход всей войны. Глядя на жену, все это время молчавшую, Афанасий Кириллович сквозь зубы процедил:
– Ты знаешь жениха?! – Но Екатерина Сергеевна по-прежнему молчала. Афанасий Кириллович, в нетерпении подойдя к ней, жестко схватил ее за правое плечо и прорычал: – Отвечай!!!
– Нет, не знаю, ничего не знаю! О горе мне, не уследила! Позо-о-ор!.. А-ай, Леронька, позо-о-ор… ты, доченька, нашему дому принесла! – упав на колени, рыдая во весь голос, Екатерина Сергеевна вцепилась в брюки мужа.
– Когда письмо нашла? Как долго ее уже нет дома?! Отвечай!!! – ревел Афанасий Кириллович, но Екатерина Сергеевна была не в состоянии ничего объяснить.
Афанасий Кириллович, силясь высвободиться из объятий жены, нечаянно толкнул ее наземь. Не обращая внимания на упавшую супругу, он решительно удалился по коридору и скрылся в дверях спальни. Екатерина Сергеевна, не переставая плакать навзрыд, попыталась встать, но сил ей хватило лишь на то, чтобы опереться о стену. В момент, когда ей удалось сесть, Афанасий Кириллович уже шел по коридору обратно – с двуствольным охотничьим ружьем. Вид мужа вызвал у Екатерины Сергеевны еще большее потрясение. Она снова изо всех сил попыталась подняться, но, обессиленная, рухнула на пол. Протянув руки вслед уходящему Афанасию Кирилловичу, она с трудом не то прокричала, не то прохрипела: «Стой! Прошу, не надо… Афанасий!..» После чего потеряла сознание. Афанасий Кириллович, выходя из дома, находился в той степени гнева, когда человек уже просто теряет всякий рассудок. Он не понимал ни того, что говорит, ни того, что делает.
