Я по-прежнему думаю о Гилберте, когда – в тот же день, но уже ближе к вечеру, – вывожу на прогулку собаку. Бьянка – нервная немецкая овчарка, которая, в отличие от предыдущей собаки, не выносит, когда ее наряжают в детскую одежду или когда ей на спину сажают мягкие игрушки в качестве маленьких плюшевых всадников, но я все равно ее очень люблю.
– Мы с тобой как две сестры, да? – говорю я Бьянке, когда мы идем по Мартен-роуд.
Во многих романах девятнадцатого века молодые женщины заводят диких животных – волка, или лисицу, или пустельгу, – с которыми у них устанавливается душевная связь.
Мы переходим через дорогу, и я беседую с Бьянкой, как обычно, в уме.
«Я прямо жду не дождусь, когда мы переедем в Лондон, – говорю я Бьянке, которая присела в канаве, чтобы сделать свои дела. Я отворачиваюсь, чтобы ее не смущать. Мне кажется, она очень стеснительная собака. – Как только мы переедем в Лондон, я сразу начну быть собой».
Правда, я пока не представляю, что это значит. Для той себя, кем мне хочется быть, еще не придумали слова. Я не знаю, к чему мне стремиться. Ту себя, кем мне хочется быть, еще даже не изобрели.
Разумеется, какие-то мысли у меня уже есть. В первую очередь я хочу переехать в Лондон, и чтобы все от меня обалдели. Я представляю, что Лондон – это такая большая комната, куда я войду, распахнув дверь, и весь город воскликнет: «ВОТ ЭТО ДА! ЧЕРТ ВОЗЬМИ! ВЫ ПОСМОТРИТЕ, КТО К НАМ ПРИШЕЛ!» – как Сид Джеймс в «Так держать». Вот чего я хочу. Я хочу, чтобы все – мужчины, женщины, Минотавры – я много читала по греческой мифологии и беру все, что есть, – сразу же захотели заняться со мной зажигательным сексом, так сексуально, как только возможно. Секс. Вот моя самая насущная забота. Мои гормоны неистовствуют, как пожар в зоопарке. Мандрил с полыхающей головой отпирает клетки других животных и вопит: «БОЖЕ, Я В ПАНИКЕ!» У меня чрезвычайная секс-ситуация. Я мастурбирую, стирая руки до костей.
Но с другой стороны, безотносительно гениталий, я хочу быть… человеком достойным. Одухотворенным. Хочу посвятить себя великой цели. Хочу быть сопричастной. Хочу ринуться в бой, словно армия, состоящая из одной женщины. Одной меня. Когда я найду, во что верить, я поверю сильнее, чем кто бы то ни было верил во что бы то ни было за всю историю человечества. Я буду истово верующей.
Но я не хочу повторить судьбу самых достойных и ревностных женщин в истории, большинству из которых выпало – без вариантов – либо сгореть на костре, либо умереть от горя, либо быть замурованной в башне каким-нибудь графом. Я не хочу приносить себя в жертву чему бы то ни было. Не хочу ни за что умирать. Не хочу даже бродить под дождем по холмам в липнущей к ногам мокрой юбке. Я хочу жить за что-то и ради чего-то – как живут мужчины. Я хочу развлекаться. Развлекаться на всю катушку. Хочу веселиться, как в 1999 году, но на девять лет раньше. Хочу пуститься на поиски восхитительных приключений. Посвятить себя безудержной радости. Сделать мир чуточку лучше, хоть в чем-нибудь.
Когда я войду в комнату-Лондон и все воскликнут: «ВОТ ЭТО ДА! ЧЕРТ ВОЗЬМИ!», я хочу, чтобы меня встретили аплодисментами, как Оскара Уайльда, когда он входил в ресторан в ночь премьеры очередной дерзкой пьесы. Я представляю, как люди, которыми я восхищаюсь – Дуглас Адамс, Дороти Паркер, Френч и Сондерс, Тони Бенн, – подходят ко мне и говорят: «Я не знаю, душенька, как тебе это удается».
Прямо сейчас я сама тоже не знаю, как мне это удастся. Я не знаю, на что мне направить этот неугомонный свербящий зуд. Но если для этого надо рассказывать анекдоты, чтобы все bon viveurs[1] рыдали от смеха, давясь сигаретным дымом (Стивен Фрай и Хью Лори, вытирая слезы: «Ты просто сокровище. У вас в Вулверхэмптоне все такие? Это какой-то волшебный котел восторга!» Я: «Нет, Стивен Фрай и Хью Лори. Я такая одна. Мальчишки в школе дразнили меня Бегемотихой». Стивен Фрай: «Стадо безмозглых баранов. Забудем о них, дорогая. Еще шампанского?»), то я готова.
Пока что единственный план, до которого я сумела додуматься, это писательство. Я могу писать тексты, потому что писательство – в отличие от хореографии, архитектуры или завоевания царств – вполне доступно любому малоимущему и одинокому человеку и не требует никакой инфраструктуры, как то: балетная труппа или артиллерийский расчет. Бедняки могут писать. Это одно из немногих занятий, которому не мешают ни бедность, ни отсутствие полезных знакомств.
В настоящее время я пишу книгу, заполняя тем самым долгие пустые дни. Это история об очень толстой девчонке, которая ездит верхом на драконе по всему миру – и по всем временам – и творит добро. В первой главе она возвращается в прошлое, в 1939 год, и обращается с пламенной речью к Адольфу Гитлеру, заставляя его разрыдаться и осознать свои ошибки.
Там есть большой эпизод об эпидемии чумы, которую я сумела предотвратить посредством введения строгого карантина для торговых судов, входящих в британские порты. Я придерживаюсь убеждения, что все можно решить с помощью правильно подобранных слов. Это моя любимая преобразующая сила.
Три дня назад я написала любовную сцену с участием главной героини и юного пылкого колдуна – сцену, которой я очень гордилась, пока не обнаружила, что Крисси нашел мою рукопись и написал на полях: «Я хренею, дорогая редакция». Крисси – непрошеный и строгий критик.
«В любом случае, мы уедем из Вулверхэмптона, когда мне будет шестнадцать. Если не раньше, – говорю я Бьянке с непоколебимой уверенностью. – К тому времени я усвою все жизненные уроки, которым меня так любезно учат безвестность и бедность. Я получу уникальный опыт, которого нет у номинантов на «Оскар». Мои жизнелюбие и благородство очаруют их всех, что, несомненно, приведет к сексу».
Мои благородные сексуальные грезы прерывает рассерженный вопль: «Эй, ты!»
Я иду дальше, не обращая внимания. «Эй, ты!» не сулит ничего хорошего. Папа всегда говорил: «Слышишь «Эй, ты!» – иди прочь».
– Эй, ты! – кричат снова. – Ты СУЧКА!
Я все же оглядываюсь. Очень рассерженный человек в футболке «Вулверхэмптон Уондерерс» стоит у себя в палисаднике и орет благим матом:
– ТВОЯ СОБАКА!
Я смотрю по сторонам, но Бьянки не вижу.
– ТВОЯ СОБАКА СРЕТ В МОЕМ САДУ!
Блин. Задумавшись о сексе, я разорвала мысленный контакт с Бьянкой. Где она? Я свищу, и она выбегает из сада на заднем дворе этого сердитого дядьки.
– Простите, пожалуйста, – говорю я. Голос у меня высокий, визгливый. Наверное, от нервов. Но вообще я стараюсь говорить вежливо, даже аристократично, чтобы дяденька понял, что я знаю манеры. – Я очень извиняюсь. Конечно, так делать нельзя. Но если вас это утешит, она очень воспитанная собака…
– Еще раз такое случится, я ее, блядь, зарублю топором! – кричит он.
Я иду к дому Вайолет. Меня всю колотит. Меня напугали его угрозы насчет топора, и мне нужно с кем-нибудь поговорить, а Вайолет – моя лучшая подруга. А еще единственная подруга – не считая Эмили Паджетт, которая напоминает мне Бейбу из «Деревенских девчонок» (Эдна О’Брайен, Hutchinson, 1962), в частности, тем, что постоянно выдумывает обо мне всякие небылицы – но это терпимо, потому что со мной она сплетничает о других, а это так интересно. Пусть даже я знаю, что это тоже выдумки. Каждый развлекается как умеет.
В общем, я иду к Вайолет, семидесятидвухлетней вдове, живущей в конце нашей улицы с двумя сиамскими кошками, Тинк и Тонк.
Последние несколько месяцев я хожу в гости к Вайолет раза два-три в неделю. Мне кажется, что для девчонки-подростка это весьма поучительно и интересно: подружиться с кем-то из другого поколения.
«Она как окно в прошлое», – размышляю я про себя.
У Вайолет есть банка в виде поросенка, всегда полная восхитительного печенья, явно из дорогих. Если по правде, то я хожу к Вайолет отчасти и ради печенья. Однажды случилось, что все печенье закончилось. Это был не лучший день для нас обеих.
