Последняя фраза была адресована мне.

Я переспрашиваю:

– Выпить?

Он раздраженно машет руками.

– На кухне. Выпивка у нас на кухне, Джоанна.

Я мчусь на кухню. Мама устало стоит у окна с младенцем на руках.

– Я иду спать, – говорит она.

– Но папа сейчас заключает контракт на запись диска!

Мама издает звук, которым позднее прославится Мардж Симпсон.

– Он попросил принести выпить Року Перри. – Я передаю сообщение со всей срочностью, которой, как мне представляется, оно заслуживает. – Но ведь у нас ничего нет? В смысле выпить?

Бесконечно усталым жестом мама указывает на разделочный стол, где стоят два пинтовых стакана с «Гиннессом», оба полные наполовину.

– Он их стырил из паба. Принес в карманах, – говорит она. – И этот кий тоже.

Она указывает пальцем на бильярдный кий, украденный из «Красного льва». Он стоит прислоненный к плите. В нашей кухне он смотрится так же нелепо и неуместно, как смотрелся бы живой пингвин.

– Принес его в штанах. Я не знаю, как ему это удается. – Мама вздыхает. – У нас уже есть один, с прошлого раза.

Это правда. У нас уже есть один кий, украденный папой из паба. Поскольку бильярдного стола у нас нет – даже папа не сможет его спереть, – Люпен использует первый украденный кий вместо посоха Гэндальфа, когда играет во «Властелина конец».

Содержательный разговор о бильярдных киях прерван внезапным ударом звука, донесшимся из гостиной. Песню я узнаю моментально. Это последняя папина демозапись. Очередная переработка «Бомбардировки». Как я понимаю, прослушивание началось.

До недавнего времени «Бомбардировка» представляла собой медленную рок-балладу, но потом папа открыл для себя кнопку «регги» на электрическом синтезаторе («Ебитская сила! Кнопка Бобби Марли! Да! Даешь регги!») и переделал ее соответственно.

Это одна из папиных «политических» песен, и на самом деле она очень трогательная: первые три куплета написаны от имени атомной бомбы, которую сбросили на мирных граждан, преимущественно женщин и детей, во Вьетнаме, Корее и Шотландии. Все три куплета бомба падает и представляет – бесстрастно и равнодушно, – какие она принесет разрушения. Разрушения начитаны папой в режиме «голоса робота».

«Ваша кожа вскипит и спечется / И в сожженной земле не найдется / ни крупицы зародышей жизни и смысла», – говорит робот-бомба, под конец даже с некоторым сожалением.

В последнем куплете бомба внезапно осознает всю ошибочность своих действий, бунтует против американских военных, ее создавших, и взрывается в воздухе, осыпая пораженных, сжавшихся в страхе людей радугами.

«Раньше я разрывала людей, а теперь я взрываю умы» – так завершается последний куплет, в сопровождении пронзительного остинато, записанного на синтезаторе в сорок четвертом режиме: «Восточная флейта».

Папа считает, что это лучшая его песня – раньше он пел ее нам перед сном каждый вечер, пока Люпену не начали сниться кошмары о сожженных заживо детях, вплоть до того, что он снова стал писаться прямо в постель.

Я беру два стакана с недопитым «Гиннессом» и несу их в гостиную, делая на ходу реверансы и ожидая, что Рок Перри уже пищит от восторга по поводу папиной «Бомбардировки». Но нет, Рок Перри молчит. Зато папа орет на него, перекрывая грохот музыки:

– Нет, сынок, так не пойдет! Так не пойдет!

– Прошу прощения, – говорит Рок. – Я не имел в виду…

– Нет, – говорит папа, медленно качая головой. – Нет. Так нельзя говорить. Просто нельзя.

Крисси, который все это время сидел в гостиной – держал бутылку с кетчупом на случай, если Року Перри захочется томатного соуса, – шепотом вводит меня в курс дела. Как оказалось, Рок Перри сравнил папину «Бомбардировку» с «Еще одним днем в раю» Фила Коллинза, и папа взбесился. Что, кстати, странно. Папе вообще-то нравится Фил Коллинз.

– Но он не Бобби, – рычит папа. Его губы поджаты, в уголках рта пузырится слюна. – У меня здесь революция. А не это мудацкое «можно без пиджака». Меня, ептыть, не парят какие-то пиджаки. У меня вообще нет пиджака. Мне не нужно твое разрешение снять пиджак.

– Прошу прощения… я не имел в виду… на самом деле мне нравится Фил Коллинз… – лопочет Рок с несчастным видом. Но папа уже отобрал у него тарелку со спагетти и подталкивает его к двери.

– Все, пошел на хер, пиздюк, – говорит он. – Уебывай вдаль.

Рок неуверенно топчется у двери – не понимает, шутят с ним или нет.

Но папа не шутит.

– Уебывай, я сказал. У-йо-би-вай, – говорит он почему-то с китайским акцентом. С чего бы вдруг, я не знаю.

В прихожей к Року подходит мама.

– Вы его извините, – говорит она, как всегда в таких случаях. У нее большой опыт.

Она смотрит по сторонам, ищет, чем бы утешить гостя, и берет связку бананов из ящика у входной двери. Мы всегда покупаем фрукты мелким оптом, на фермерском рынке. У папы есть поддельное удостоверение личности, подтверждающее, что держатель владеет продуктовой лавкой в деревне Трисалл. Папа, естественно, не владеет никакой лавкой в деревне Трисалл.

– Вот, возьмите. Пожалуйста.

Рок Перри тупо таращится на нашу маму, которая протягивает ему связку бананов. С его точки зрения она стоит на переднем плане. На заднем плане, у нее за спиной, папа тщательно выкручивает все настройки стереосистемы до максимальных пределов.

– Э… одну штучку? – говорит Рок Перри, пытаясь проявить здравомыслие.

– Пожалуйста, – говорит мама и вручает ему всю связку.

Рок Перри берет бананы – все такой же растерянный и озадаченный, – выходит за дверь и идет прочь по подъездной дорожке. И тут на крыльцо выбегает папа.

– Потому что ЭТО ДЕЛО ВСЕЙ МОЕЙ ЖИЗНИ! – кричит он вслед Року.

Рок переходит на легкую рысь, перебегает дорогу и мчится к автобусной остановке, по-прежнему прижимая к груди связку бананов.

– ЭТО ДЕЛО ВСЕЙ МОЕЙ ЖИЗНИ! ЭТО Я САМ! – кричит папа на весь квартал. Тюлевые занавески в окнах соседних домов характерно подергиваются. Миссис Форсайт выходит на крыльцо и, как всегда, осуждающе хмурится. – ЭТО, БЛЯДЬ, МОЯ МУЗЫКА! МОЯ ДУША!

Добежав до автобусной остановки, Рок Перри медленно садится на корточки. Прячется за кустом и сидит там, пока не приходит 512-й автобус. Я знаю, потому что мы с Крисси поднялись наверх и наблюдали за ним в окно.

– Вот так впустую растрачены шесть бананов, – говорит Крисси. – Можно было бы всю неделю добавлять их в овсянку. Прекрасно. Еще несколько дней безнадежно унылых и пресных завтраков.

– МОЕ, БЛЯДЬ, СЕРДЦЕ! – кричит папа вслед удаляющемуся автобусу и бьет себя кулаком в грудь. – Ты хоть понимаешь, что здесь оставляешь? МОЕ СЕРДЦЕ!

Через полчаса после воплей – когда завершается триумфальный двенадцатиминутный финал «Бомбардировки» – папа опять отправляется в паб. После стольких душевных волнений ему надо выпить. Он идет в тот же паб, откуда выцепил Рока Перри.

– Может, надеется встретить там близнеца Рока, чтобы обругать и его тоже, – язвит Крисси.

Папа вернулся домой около часа ночи. Мы всегда знаем, когда он приходит домой из паба. Вот и сегодня он впилился в сирень у подъездной дорожки. Полетело сцепление. Сорвалось с характерным скрежетом. Мы знаем, как вылетает сцепление в фургоне «Фольксваген». Мы это слышали неоднократно.

Когда мы наутро спускаемся вниз, посреди гостиной стоит большая бетонная скульптура лисы. Только без головы.

– Это подарок для мамы на годовщину свадьбы, – объясняет мне папа. Он курит, сидя на заднем крыльце в моем старом розовом халате, который явно ему маловат и даже не прикрывает яиц. – Я потому что люблю твою маму.

Он курит и смотрит на небо.

– Когда-нибудь мы с вами станем королями жизни, – говорит он. – Я внебрачный сын Брендана Биэна. И все мудачье склонится передо мной.

Пару минут мы молчим, размышляя о неминуемом радужном будущем. Потом я все-таки спрашиваю у папы:

– А что с Роком Перри? Он с тобой свяжется?