– Я умер! – говорит он.

– Не придуряйся, – говорю я ему. – Ешь свой завтрак.

Через двадцать минут мне наскучили «Звуки музыки». Эпизод после свадьбы Марии и капитана чуток длинноват, хотя, в общем-то, тут все понятно: у нас тоже большая семья, и я, например, хорошо понимаю, почему Марии понадобился пинок в виде неминуемого нацистского аншлюса, чтобы одеть-обуть всех детишек и увести на прогулку в горы.

Я пошла в кухню готовить обед. Сегодня у нас картофельная запеканка с мясом. Значит, надо начистить побольше картошки. Мы едим много картошки. Можно сказать, мы картофельные маньяки.

Папа сидел на крыльце у задней двери, в моем коротком розовом халате, который являет миру все его мужское хозяйство. Папа явно страдал с бодуна. Ну еще бы ему не страдать. Вчера вечером он так ужрался, что спер где-то бетонную лису.

Он докурил сигарету и вошел в кухню, тряся причиндалами из-под халата.

– Пэт mit кофе, – объявил он, схватив банку растворимого «Нескафе».

Иногда он говорит по-немецки. В 1960-х годах его группа гастролировала по Германии. Все папины рассказы о том достопамятном туре неизменно заканчивались пассажем: «…а потом мы познакомились с… э… приятными дамами, очень милыми и дружелюбными», – и мама смотрела на него странно, отчасти с неодобрением, отчасти, как я потом поняла, с возбуждением.

– Энджи! – завопил он, отхлебнув кофе. – Где мои штаны?

– У тебя нет штанов! – крикнула мама из спальни.

– Должны быть! – крикнул ей папа.

Мама в ответ промолчала. На этот раз папе придется справляться своими силами.

Я продолжала чистить картошку. Мне нравится этот ножик для чистки овощей. Он так удобно лежит у меня в руке. Вместе мы перечистили, наверное, несколько тонн картошки. Мы с ним отличная команда. Это мой Экскалибур.

– Сегодня ответственный день. И мне понадобятся штаны, – сказал папа, потягивая кофе. – У меня снова прослушивание на роль «Пэта Морригана, бедного инвалида». Моя лучшая роль. Надо бы отрепетировать.

Он поставил чашку на стол и принялся расхаживать по кухне, нарочито хромая.

– Как тебе моя хромота? – спросил он.

– Отличная хромота, пап! – сказала я, как и положено любящей дочери.

Он попробовал хромать по-другому, чуть подволакивая одну ногу.

– Это мой Ричард Третий, – объявил он.

Репетиция продолжалась.

– Наверное, твои штаны в стирке, – сказала я.

– Может, добавить звуковых эффектов? – спросил он. – Мои лучшие стоны и хрипы?

Папе нравится театр под названием «ежегодный медицинский осмотр». Он ждет этого события весь год.

– Я думаю, надо еще подключить боли в спине, – сказал папа, размышляя вслух. – Я давно посадил бы спину, если бы вот так хромал двадцать лет. Но без драматизма. Допустим, просто согнуться крючком. Как будто мне трудно выпрямить спину.

В дверь позвонили.

– Это ко мне! – крикнула мама сверху. – Медсестра из роддома!

Три недели назад у мамы родились нежданные близнецы. Всю осень она сетовала, что толстеет, и активизировала свой и без того лютый беговой режим – пробегала уже не по пять миль в день, а по семь, а потом и по десять. Сквозь косой дождь с мокрым снегом она гоняла себя по улицам вокруг квартала – высокое, белое привидение, такое же бледное, как и Крисси, с неуклонно растущим животом, который никак не желал убираться, несмотря на весь изнурительный бег.

А потом, под Рождество, она выяснила, что беременна близнецами.

– У Санта-Клауса заебатое чувство юмора, – сказала она, вернувшись из клиники планирования семьи в канун Рождества. Весь вечер она пролежала на диване в гостиной, глядя в потолок. От ее тяжких, отчаянных вздохов покачивалась мишура на рождественской елке.

Сейчас у нее послеродовая депрессия – но мы пока этого не знаем. Папа уверен, что ее переменчивость настроения и «угрюмость» достались ей от родни с Гебридских островов.

– Это все твоя кровь, моя прелесть. Твоя ДНК душителей морских птиц. У всех тамошних жителей явная склонность к самоубийству. Без обид.

Разумеется, после таких папиных выступлений мама угрюмится еще пуще.

Мы знаем только, что два дня назад, когда обнаружилось, что у нас закончился сыр, мама проплакала целый час, уткнувшись лицом в одного из близнецов.

– Младенцев купают иначе! – пытался шутить папа, чтобы ее развеселить.

Но она продолжала рыдать, и тогда он сгонял в магазин, купил ей большую коробку дорогих шоколадных конфет и написал на подарочном ярлычке: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ», – и мама съела их все до одной, хлюпая носом, за просмотром «Династии».

Пока у мамы не родились нежданные близнецы, она была очень веселой мамой: варила большие кастрюли супа, играла с нами в «Монополию», выпивала по три стакана пива и делала себе прическу, как у принцессы Леи из «Звездных войн». («Налей мне еще, Пэт. Ты – моя единственная надежда».)

Но с тех пор как родились близнецы, ее губы всегда сжаты в тонкую линию, и она перестала причесываться, и все, что она говорит, либо пропитано ядовитым сарказмом, либо сводится к фразе: «Я так устала». Вот почему у близнецов до сих пор нет имен. Вот почему Люпен все время плачет. Вот почему я столько времени чищу картошку, вместо того чтобы читать романы девятнадцатого века или мастурбировать в свое удовольствие. Сейчас у нас как бы и вовсе нет мамы. Лишь пустота на том месте, где она раньше была.

– Я слишком устала, чтобы придумывать им имена, – говорит мама всякий раз, когда мы ее спрашиваем, как она назовет близнецов. – Я их родила. Разве этого мало?

Пока что мы с Крисси и Люпеном называем их между собой «Дэвид» и «Мэвид».

И вот сейчас Мэвид плачет в двойной коляске в прихожей. Я беру его на руки по пути к входной двери.

На крыльце стояла акушерка из родильного отделения. Какая-то новая, раньше была другая. Мэвид так и орал у меня на руках. Я попыталась его укачать.

– У нас тут весело! – бодро сказала я.

– Доброе утро, – сказала гостья.

– Пройдемте в гостиную, – сказала я, памятуя о хороших манерах. Пусть она убедится, что о младенцах заботятся как положено, о них заботится вся семья – пусть даже их мама в данный момент как бы отсутствует.

Мы вошли в гостиную. Люпен и Крисси с явной досадой обернулись к незваной гостье. Крисси взял пульт и с демонстративной неохотой нажал на «Паузу». «Эдельвейс» фон Траппа остановился посреди «Цвети и расти».

После короткой обиженной паузы Крисси с Люпеном все-таки отодвинулись к краю дивана. Акушерка присела на освободившееся место и разгладила юбку на коленях.

– Ну что… как себя чувствует мамочка? – спросила она.

– Да вроде неплохо, – ответила я. В общем-то мама и вправду чувствует себя неплохо. Не считая скачков давления. Но это из-за меня. Когда я притворялась мертвой. Так что об этом, наверное, не стоит упоминать.

– Малыши спят нормально?

– Да. Просыпаются пару раз за ночь, но это в порядке вещей. Таково неизбежное свойство юности! – сказала я. На нее наверняка произведет впечатление моя вовлеченность в процесс воспитания младших братьев. И мой словарный запас.

– А сама мамочка спит хорошо?

– Да. Наверное. Неплохо. Приходится вставать к малышне, но это опять же в порядке вещей.

– А как у мамочки… швы?

Тут я малость подвисла. Я знала, что после рождения близнецов у мамы были разрывы промежности, и ей наложили сорок два шва, и что она каждый день подмывается теплой соленой водой – потому что сама готовлю ей теплую соленую воду, но вообще мама не делится со мной информацией о состоянии своей вагины. Я читала «Духовное акушерство» (Ина Мэй Гаскин, Book Pub. Co., 1977), и там написано, что рожавшие женщины племени обычно не обсуждают детали деторождения с девственными девицами. В общем-то, я и сама не стремилась узнать подробности. Но что-то я знала и могла поделиться своими познаниями.

– Ежедневные подмывания соленой водой творят чудеса! – сказала я все так же бодро и весело.

– Швы совсем не болят? – продолжала расспрашивать акушерка. – Не кровоточат, не мокнут?