— Пойдем, а?

Кенеку давно надоело.

— Иди, если хочешь. Я еще посижу.

Он обреченно махнул рукой.

Я просидел в харчевне пока не ушли илойцы. Долго бродил потом по городу не находя себе места, и всю ночь не мог заснуть.

Неужели вся моя жизнь пройдет здесь, вот так?

Даже у отца было что-то, а у меня… у меня ничего не осталось.

Отец умер давно. Ушел в очередной поход и не вернулся. Так трудно было в это поверить, я все ждал, думал вдруг вернется… да что ждать? Мать ждала. И долго плакала по ночам, а днем все смотрела в окно. Осунулась на глазах, стала похожа на тень, так и не смогла смириться… Год назад я остался один. Старший и единственный в семье. В наследство — лишь горячая кровь и сплошные долги. Последнее — дом в Хатоге, и тот обещают забрать… А ведь когда-то наш род был едва ли не самым влиятельным… обширные плодородные земли к югу от Осты… но с тех пор, как Микоя стала илойской провинцией, все перевернулось с ног на голову. Не все сумели приспособиться к новой жизни. Отец не смог. Дурная ургашская кровь? Может быть. Многие считали именно так.

Вместе с отцом ушли чудеса из моей жизни. Я даже начал думать, что все это было не правдой, что так не бывает, никаких молний и огненных шариков в ладонях. Детские сказки и детские сны. Просто не может быть правдой. Ургатов я тоже больше не видел. Как-то пытался добраться до Сарасватки, но в степях слишком много орков, а у меня слишком мало людей — почти не осталось теперь, больше нечем им платить… Первое время еще держала память об отце, но потом… надо на что-то жить, кормить семьи… Глупо кого-то винить, я все понимаю.

Только сабля осталась. Напоминанием.

«Будь верен» — написано на ней, пехлеви — далекий парский язык… я прочитал. Но так и не смог понять — кому и чему должен быть верен. Да и я ли? Может быть старый владелец написал что-то для себя. Он-то знал, а мне уже не узнать.

Впрочем, не до глупых вопросов теперь стало.

Для такого как я лишь один путь — бесконечные походы под чужими знаменами. Того же Косака, например, он хорошо платит. Да, пожалуй, получше, чем другие… Едва хватает сводить концы с концами. И больше мне тут надеяться не на что, Микоя — далекая, бедная провинция…

А я так хотел увидеть весь мир, как тот Фален в харчевне. Стоило теперь закрыть глаза, и я видел как сверкают под нестерпимым южным солнцем золотые орлы, как возбужденно трепещут знамена, как ревут слоны и сталь звонко звенит о сталь, ломаясь с яростным визгом. Конечно я хотел этого!

Всю ночь ворочался, не в силах уснуть.

А утром не выдержал, и едва взошло солнце — пошел просить илойского гражданства.

Прямо к проконсулу.

Будь что будет! Хоть простым солдатом в легион. Хоть куда. Лишь бы взяли! Дома мне нечего искать, а там… Будущее вдруг засверкало чудесными огнями, где-то вдалеке, стоит лишь протянуть руку…

Конечно, меня не пустили дальше ворот.

— Куда прешься, скотина! — орал на меня лысый раб с волосатой бородавкой на носу, — господин не может тратить время на таких, как ты. Убирайся!

— Я князь! — изо всех сил старался выпятить грудь и расправить плечи, но впечатление сильно портили дырявые сапоги.

— Да какой ты князь, грязная свинья! Посмотри на себя!

— Я князь! Олианар Райгак!

Меня не пустили, и я готов был провалиться сквозь землю.

И тогда я возненавидел весь Илой. Каждого из них. Этих надменных, спесивых людей в причудливых тогах, властителей мира. Но как же хотел однажды стать одним из них!

И я стану, я верил! Может ли быть иначе?

* * *

Нарка нагнала меня у дверей дома.

— Олинок, ты чего это, а?

Наверно я выглядел не важно, она смотрела на меня прикусив губу.

Маленькая, угловатая, нескладная девчонка… Роинова сестричка. Нарка — лучница. В ней так странно сочетались крепкие, жесткие, по-мужски жилистые руки в белесых шрамах от тетивы и курносый нос, усыпанный смешными веснушками… голубые, ясные, словно весеннее небо глаза, насмешливо и вместе с тем доверчиво глядящие из-под тонких бровей.

Потом мы лежали на сеновале, и сухие травинки привычно кололи шею. Нарка лежала на мне, подтянув под себя локти, терлась щекой, словно кошка, довольно мурлыкая. Я обнимал ее, а рыжие кудряшки щекотали лицо, пахли земляникой и сладким клевером с полей. Я рассказывал про Самат и про слонов, а она терпеливо слушала, заглядывая мне в глаза. Моя Нарка.

— Однажды, я обязательно уеду отсюда, — уверенно говорил я.

— А как же я? — спрашивала она, приподнимаясь, чуть упираясь локтем в мою грудь.

— Ты поедешь со мной.

Конечно, я и не сомневался тогда, рисовал ей чудесные картины, далекие земли… Она не спорила, она тоже не сомневалась. Только в другом.

— Олинок… — шептала она. Ее губы были мягкие и теплые, она грустно гладила меня ладошкой по плечу, и прекрасно знала, что никуда не поедет. Она и не хотела ехать, слоны ей были не нужны. Только я ей был нужен.

А я уже видел, как иду с триумфом по чудесным улицам Илоя.

— Аве, Райгак! — неистово ревет толпа.

Однажды так будет!

Я всем сердцем верил в это.

5. Что будет. Цветы в перестиле

После триумфа будет похмелье.

Я открываю глаза, и первое что вижу — осла. Его бронзовая морда злобно скалится на меня с изголовья кровати, вздернув губу так, что все зубы можно пересчитать, уши прижаты… Да, я дома. Помнится, я сам выбирал эту кровать, здесь еще много всего: серебряная накладка на подлокотнике — сатиры и менады средь виноградных лоз. Сатиры здорово похожи на наших кхаев, только у них еще копыта и маленькие рога, у кхаев я рогов не видел. А менады… менады, наверно, тоже на кого-то похожи, не знаю. Но вот маленький серебряный бюстик вакханки в лохматой шкуре всегда напоминал мне Нарку. Из-за него и купил. Просыпаться рядом…

Тряхнул головой. Ох, голова-то трещит. Кое-как поднялся на ноги.

В атрии было светло. Свет щедро лился сверху, слепя глаза, играя в воде тысячей крошечных бликов. Я подошел, опустился на колени, плеснул в лицо. Лучше не стало. Ладно…

Рядом, прямо на полу, раскатисто храпел Дэнтер, заботливо укрытый одеялом. Это наверно Эдэя принесла, накрыла — умница. Хотя Дэнтер, конечно, обошелся бы и так. До сих пор удивляюсь, как ему удается таскать меня домой после пьянок — я почти вдвое крупнее… упрямый малый.

Зачерпнул еще пригоршню воды — прохладная, чуть сладковатая на вкус… Слуги опасливо косились на меня издалека, и я махнул им, чтоб убирались. Ничего сейчас не хочу. Посидел немного, привалившись к колонне спиной.

Маленькая Юлия серьезно ковыряла что-то в ткацком станке, завязывая, закручивая тонкие нити, сосредоточенно пыхтя и высунув язык. Вот сейчас мать придет, всыплет ей, козявке. На меня Юлия обращала внимание не больше, чем на спящего Дэнтера. Да что там… когда я уходил, ей и года-то не было, а сейчас уже, кажется, три… да… надо чаще бывать дома.

Вот сейчас немного приду в себя…

Эдэя занималась в перестиле цветами. Розы, лилии, ирисы, маки, маргаритки и душистый горошек, который она сама когда-то привезла с родной Корсы, два куста мирта у воды и колонны, увитые плющом — наш дворик благоухал, словно чудесный сад. Она любила проводить здесь время.

Высокая, стройная, даже после рождения троих детей, полногрудая… прекрасное лицо в обрамлении каштановых волос, так и не тронутых сединой, словно время не посмело приблизиться. И все такой же пылающий взгляд. Длинная туника оливкового цвета с тоненьким пояском… Я каждый раз, словно впервые, любовался ею.

Марк сидел рядом с матерью, и что-то серьезно рассказывал ей. Увидев меня — тут же вскочил, одарил пренебрежительным взглядом… Он уже совсем взрослый, мужчина, ему двадцать три, и он совсем не похож на меня — невысокий, темноволосый, тонкие правильные черты лица, скорее похож на мать. Только золотые ургашские глаза достались в наследство. И Марк всем сердцем ненавидел эти глаза, за то, что они так бесстыдно, без всяких сомнений, делали его моим сыном. А он так хотел об этом забыть. Он хотел бы другого отца.