– Это правда? – Хавиза запыхалась и старалась не смотреть вниз, на двор замка. – Король в самом деле вышел в море один?

Алиенора кивнула:

– С каждым днем он становился все более беспокойным, и сегодня окончательно потерял терпение. Этим утром он выдал Портсмуту первую его королевскую хартию, а вечером объявил, что больше не станет ждать. Как видишь, – она указала на гавань, заполненную сотней стоящих на якоре кораблей, – кормчие его флота отказывались выходить в плавание в такой шторм. Но Ричард не стал их слушать, и «Морской клинок» вышел в море сразу после того, как прозвонили час девятый.

Хавиза дрожала и куталась, как могла, в плащ. Она не могла представить, чтобы кто-то в здравом уме вышел в море в такую ужасную погоду, и была рада, что находится сейчас здесь, а не рядом с Ричардом, в темном бушующем море.

Алиеноре слишком хорошо было знакомо такое помешательство Ричарда – оно перешло ему по наследству от отца. Генрих нередко противопоставлял свою волю ярости природы, выходя в плавание в погоду куда хуже этого майского шквала. Когда они плыли в Англию на свою коронацию, Генрих решил бросить вызов свирепому ноябрьскому шторму, и спустя многие годы Алиеноре становилось плохо при одном лишь воспоминании о том душераздирающем переходе через Пролив. Еще она не забыла свои ярость и разочарование, когда муж повез ее в Англию в качестве пленницы, которая была неспособна возразить, когда он отказался пережидать яростный шторм, или помешать ему взять с собой девятилетнюю Джоанну и восьмилетнего Джона. Ричард хотя бы ушел в море один, а Генрих всегда требовал, чтобы с ним отправлялся весь флот, даже когда моряки умоляли его остаться в гавани. Алиенора не понимала этого прежде, не смогла понять и теперь. Окидывая взглядом испещренную волнами гавань Портсмута, она разрывалась между гневом, порожденным безрассудством сына, и страхом за его жизнь. Ну не для того же он сумел выбраться из плена, чтобы пойти ко дну из чистого упрямства? Но все, что ей оставалось, это молить Всемогущего спасти ее сына от последствий собственной глупости.

Галеру Ричарда так потрепало штормом, что ветер отнес ее обратно, и путникам пришлось укрыться в бухте острова Уайт. К большому разочарованию и некоторому смущению Ричарда, ветер и на следующий день оставался встречным, и у них не осталось иного выбора кроме как возвратиться в Портсмут. Там король столкнулся со стихией не менее опасной, чем непогода – со своей разъяренной матерью. Алиенора решительно потребовала, чтобы он не выходил больше в море, пока ветер не станет благоприятным, и Ричард нехотя согласился ждать. Поэтому только двенадцатого мая его флот оставил Портсмут за кормой, и в тот же день пристал к берегу в Барфлере. Ни Ричарду, ни Алиеноре не суждено было увидеть Англию снова.

Май 1194 г.

Галере Ричарда нашлось место у причала, но большинству кораблей его флота пришлось бросить якоря на рейде и переправлять пассажиров на берег в лодках. Встречающих собралось много, при появлении красно-золотого флага со львом, они разразились приветственными криками. Ричарда такой восторженный прием обрадовал, поскольку он видел только улыбки на лицах и никаких следов недовольства его уступками при германском дворе. Едва сбежав по сходням, он оказался в кольце местной знати и клириков, расположившихся поближе к причалу и оттеснивших всех остальных на прилегающую улицу. Один юнец не выдержал и начал проталкиваться сквозь толпу, не обращая внимания на сердитые взгляды и проклятия тех, на чьи ноги он наступал. Протиснувшись мимо негодующего архидьякона, который попытался стукнуть его, но промахнулся, юноша пал на колени на грязную мостовую, внезапно испугавшись, что Ричард не узнает его.

Беспокоился он зря. За четыре года, пока его отец сражался в Святой земле, а затем сидел в плену в Германии, этот мальчик расстался со своим детством. Но стоило Ричарду пристально посмотреть на запрокинутое взволнованное лицо и копну медно-рыжих волос, чтобы все понять.

– Будь я проклят! – воскликнул он. – Ты повзрослел, Филипп.

Он поднял мальчишку на ноги, и они обнялись. Собравшиеся понятия не имели, с чего король так рад видеть этого нахального юнца, но все равно захлопали.

Было слишком шумно, чтобы расслышать слова, поэтому Филипп, привлекая внимание Ричарда, указал на группу на другой стороне улицы. Узнав Моргана и Гийома де Пре, Ричард направился к ним, сопровождаемый сыном, толпа расступилась, чтобы пропустить их. И только подойдя ближе, король увидел женщину, которую мужчины спасали от давки за своими спинами. Когда она бросилась ему в объятья, толпа снова одобрительно загудела.

– Анна настаивала на том, чтобы пойти с нами, – произнесла Джоанна, восстановив сбившееся дыхание, – но зная, какой хаос будет здесь, в гавани, я заставила ее остаться дома.

– А Беренгуэла?

Сестра покачала головой. Ее пояснения о причинах отсутствия Беренгарии утонули в новой волне приветственных криков. Обернувшись, они увидели, что на пристани появилась Алиенора.

– Пойдем, девочка, – сказал Ричард, и вместе с Морганом и Гийомом, расчищающими для нее дорогу, Джоанна поспешила к матери.

На секунду она приостановилась, чтобы бросить через плечо взгляд на Ричарда и Филиппа. Брат и племянник смотрели на нее, улыбались, и ее тронуло, что Ричард по-прежнему обнимает сына за плечи. Но было нечто, тяготившее ее. Ей показалось, что узнав про отсутствие его жены в Барфлере, Ричард на миг просветлел лицом.

Из Барфлера они отправились в Байе, затем в Кан. В каждом городе и деревушке на пути поприветствовать своего герцога собирались огромные толпы: нормандский титул Ричарда значил для них больше, чем английский.

Джоанна смогла несколько раз побеседовать с матерью: они делили одну опочивальню, ибо свита Ричарда была так велика, что жилых комнат не хватало даже в Канском королевском замке. Но с братом ей до сих пор не удалось перемолвиться словечком с глазу на глаз – король никогда не оставался в одиночестве.

Поэтому молодая женщина не удивилась, войдя в большой зал и застав Ричарда в окружении оживленной толпы слушателей. Она заметила, что брат с удовольствием рассказывает о Святой земле и злоключениях на пути домой, шутит о двух своих кораблекрушениях и попытке пробраться через вражескую территорию. Он даже согласился поведать о трех месяцах в плену у Леопольда, хотя и без подробностей. Но как только речь зашла про пережитое им в Германии, он замкнулся – только так Джоанна могла описать эту перемену. Напряженная поза и выражение лица подсказали ей, что Ричарду задают вопросы, на которые ему не хочется отвечать. Она подумала, что брат обрадуется возможности отвлечься, и в этот момент Ричард увидел ее и встал.

– Мы продолжим позже, – объявил он и протянул руку Джоанне, та с радостью приняла ее и вышла вслед за ним из зала. Оказавшись в своих покоях, Ричард послал Арна в кладовую за вином и развалился на скамье.

– Как это странно, ирланда. Сколько раз за прошедший год я жаждал общества, как пьяница жаждет вина. А сейчас… сейчас я мечтаю об одиночестве, спокойном времени наедине с самим собой – как будто у королей может быть такое.

Джоанна села рядом, согретая тем, что ее снова назвали «ирландой». Три старших брата любили ее, и им нравилось дразнить ее ласковыми «животными» прозвищами. Она была «чертенком» для Хэла, «котенком» для Джеффри, и «ласточкой» или «птичкой» для Ричарда, но всегда на lenga romana – языке родины их матери. Голоса Хэла и Джеффри уже давно замолчали, но Ричард снова вернулся в лоно семьи и королевства, и за это она будет вечно благодарна Всевышнему.

Она постаралась не разглядывать шрамы Арна, но когда парень вышел из комнаты, сказала:

– Морган рассказал мне, что произошло с Арном. Он держался очень храбро.

Ричард кивнул: