Тогда я припомнил свои библиотечные сидения и сам заговорил по-учёному.

– Разве так не бывает, что книги описывают очень сложные явления… или события… Такие сложные, что и восторгаться нечем. А разобраться хочется. Ну, хорошее это дело или нет. Взять, например, грозу.

– Какую, – спросил Боря. – По Островскому?

– Нет, самую обычную. Простую грозу. С диким ливнем. Хорошее это дело или нет?

– Как тебе сказать, – по размышлении ответил Боря. – Наверное, плохое. Близко к катастрофе. Лучше бы вместо грозы простой дождик.

– Ну, допустим. А «Гроза» по Островскому?

– Ну, – вскричал Боря, – это же совсем другое дело! Великое произведение искусства! Это хорошо, просто здорово!

– Пусть хорошо,– согласился я. – Хотя, что там хорошего… А вот взять, например, декабристов. Как тебе такое дело?

– Да тут и говорить нечего, – возмутился Борис. – Это же замечательно! Превосходно! Столько романтики, любви, самоотречения!

– Хорошо, значит…

– Ну, конечно!

– А как ты смотришь на то, что «страшно далеки они были от народа»? Были?

– Были… И что?

– Что – плохо, значит! Ничего хорошего!

Тут Борис впал в задумчивость. А мы тем временем шли с ним и шли, бок о бок, дорожками, тротуарами, большим проспектом, и подошли, в конце концов, к огромному, великолепному, новейшему дому, украшавшему не только улицу, но и весь город. Многократно отразившись в почти зеркальных витринах, негусто заполненных товарами народного потребления, вошли во двор, остановились возле подъезда, а Боря всё думал и думал. Наконец двустворчатые двери распахнулись, из подъезда выпорхнула милейшая девушка в облаке светлорусых кудрей, с улыбкой на курносом личике, в распахнутом беленьком плаще с бледнорозовым прозрачным шарфиком в розовый же горошек – вся свежесть и элегантность, окутанная аналогичным по названию ароматом «Душистого горошка».

– Боренька, это что же такое, – произнесла она, почти проворковала, ибо слегка не договаривала букву «р» – я заждалась, и вынуждена была идти навстречу! Мы заниматься сегодня будем? А кто этот молодой человек?

Борис, видя возлюбленную, потерял дар речи. Но подружка, уклонившись от проявления каких-либо нежностей, повторила вопрос.

Постепенно Боря пришёл в себя.

– А-а, – произнёс он. – Это Лёша, мой сосед. Знаешь – молодой гений!

– Как интересно… – произнесла она. – А меня зовут Лариса.

Так мы и познакомились. Я вскоре освободил новообретённых друзей от своего присутствия, чем осчастливил их, по крайней мере Борю.

Я знал, куда иду – в библиотеку. Мне хотелось посоветоваться с книгами по одному вопросу – это что же у меня за гениальность такая? И откуда она взялась?.. И чего это вдруг – ведь раньше всё было нормально. Никто за мной ничего подобного не замечал, а вот Борька вдруг раз, и заметил. И что мне теперь дальше делать? Как жить? С этой ерундой… Ну, гениальностью. Или это просто глупость?

Книги отвечали на все вопросы, но по-разному. В зависимости от того, какой ответ выберешь. Или заводной, или успокаивающий. Всегда можно было найти себе место между книжными героями, примерить на себя любую ситуацию. Как это получалось у других – не знаю, но, кажется, мне удалось научиться хоть изредка общаться с действующими лицами романов или повестей почти как с живыми. Или каждый мог так – скакать по прерии рядом со всадником без головы, ещё и перекинуться с ним на ходу парой слов? Не через разговор, конечно, а через понимание.

Вскоре начались всяческие чудеса.

Колька Аристократик расцветал прямо на глазах, пропорционально трудовым успехам своей мамаши. Вернее сказать, мамаша таяла, худела, бледнела, зато её Коляша являл собою истинный образец западного образа жизни и мысли. Благодаря своим ковбойским штанишкам, уже без всяких украинских вышиванок, Колька окончательно утвердился на самых авторитетных позициях в глазах, как одноклассников, так и прочих дворовых мальчишек, хотя оставался тем же, кем были его мама, его папа, его сестра, его родственники – Хайлюра Джон-Петлюра. Ссыльными.

Колька всегда ходил по своим делам с Витькой Морозом, вернее, Витька всегда следовал за Колькой по пятам. А я нет, что Кольку, похоже, настораживало. Ему, видимо, хотелось всех, кто находился в его поле зрения, иметь в составе своей свиты.

Мы встретились, как всегда, неожиданно. И так же неожиданно мне поступило предложение:

– Ну, что, – в категорической форме сказал Колька, – едешь с нами или нет?

– Как это, – удивился я, – куда? Зачем?

– Что значит – куда? На «Сёмочку»!

Вот оно что – сообразил я. «Сёмочкой» пацаны называли седьмой железнодорожный разъезд в ближнем пригороде – место встреч всяческой шпаны для купания, игры в карты, употребления разной дряни и прочих неблаговидных деяний. Взрослые это место называли по‑своему: «Съёмочка». Поскольку, там очень легко можно было потерять ценные вещи или сколько‑нибудь ценную одежду. Вот почему я Кольку не сразу и узнал – вместо шикарных по тем временам одеяний на нём болталась старенькая одежонка как профилактическое средство против возможных дружеских ограблений. Мы, мальчуганы, старались тогда соблюдать простое правило: если идёшь куда-нибудь – в кафе, там, или в парк, или едешь за город – следует одеваться похуже, потому, что драка будет. Её не может не быть.

– Ты долго думать собираешься? – спросил Витька. – Давай, соглашайся. А то второго приглашения не будет.

– Да… – размышлял я. – Надолго? И как поедем – денег у меня нет на билеты.

– Какие билеты? – разъяснил Витька. – Так поедем. Ты кому платить собираешься?

– Как – так? А контролёры?

Оба захохотали.

– Фу-ты, ну-ты… Контролёры… Откуда? На товарняке поедешь, чудак, на свежем воздухе!

Колька очень скептически следил за моей реакцией, даже сквозь зубы на землю сплюнул, чтобы продемонстрировать мне, какого друга я теряю.

– Коля, ты можешь мне сказать – надолго едем или как?

– Зачем надолго? – проговорил Коля. – Только туда и обратно. Смотря по обстановке.

– А почему не в ту сторону идём?

– Тебе в какую надо?

– К вокзалу…

– Там не сядешь. Наш вокзал – выемка. Вот где наш вокзал.

Так называлась огромная многокилометровая железнодорожная канава, устроенная ещё царём, чтобы поезда могли взобраться на высоченный обской берег. Выемка разделяла наш город на две почти равные половины, и до неё было рукой подать.

– Вроде бы, нет там никакого вокзала, – недоумевал я.

– Чудак… Там товарняки тормозят. Перед мостом. Запрыгнем и поедем. Там хорошо запрыгивать.

– Запрыгивать? На поезд? Это как?

– Да как – очень просто. Там, где увидишь ступеньки, будет ручка. Вцепись в неё, только насмерть. Ну, очень крепко. И скачи за вагоном. Если запнёшься – волокись. Если будешь падать – падай. Только куда-нибудь в сторону. Подальше от колёс. А если не упадёшь – подтягивайся. И залезай на ступеньку. И всё, ты поехал. Ясно?

– Ясно… Надо бы родителей предупредить.

– Да, Лёха, – сказал Коля, – тяжело с тобой. Думаешь, отпустят?

– Вряд ли.

– Тогда, давай, иди отпрашивайся. А нам, правда, некогда. Ждать не будем.

– Не, я с вами, – со вздохом произнёс я. – Идём. Посмотрю, как это у вас получится.

– Это же другое дело, – обрадовались пацаны.

И мы пошли.

Выемка никогда никем не охранялась и не содержала в своём составе никаких оградительных сооружений. По крутому, густо заросшему ароматной травой откосу, мы спустились до самых рельсов и присели для маскировки. Сердце моё стучало громче, чем состав на рельсах. Поезд показался намного раньше, чем я его ожидал – огромный тепловоз, густо коптящий выхлопной трубой, дико визжащие колёса которого, заторможенные машинистом на спуске, испускали густую вонь и дым от кипящей железнодорожной смазки. Я ничего ещё не успел ни сообразить, ни сосредоточится, как вздрогнул от Колькиного крика:

– Ну!! Прыгай!! Ты первый!

– Прыгай! – орал Витька. – Мы после тебя! В случае чего, поможем! Давай!