Мерзляков читал пламенную оду покашливая, покряхтывая, со странным недоумением в глазах, будто читал чужое, нежданное:
Ты не взял ничего с собою,
Как тень, исчезло пред тобою
Волшебство льстивых, светлых дней.
Ты в жизнь копил себе мученье,
Твой дом есть ночь, твой одр – гниенье,
Покров – кипящий рой червей!
Когда же Мерзляков прочитал:
Не се ли ужас наших дней?
Не се ли варварской десницей
Соделан целый мир темницей,
Жилищем глада, бед, скорбей? —
Андрей снова вскочил, отобрал тетрадь и сам дочитал оду. Строки: «Своей земли опустошитель, народа своего гонитель» – Андрей скандировал трижды и трижды завершающие строки:
И – кто удержит гром разжженный,
Кто с богом брани в брань пойдет?
Коронация
Москва – праздник русской земли. Со времен Петра сей праздник лебедой забвения порос, одичал, стал домашним, для своих. От матушки Москвы старыми сундуками шибало в припудренные носы петровских и прочих выскочек. Всей этой французистой немчуре не токмо московские хоромы, но даже Кремль казался медвежьей берлогою. А какое оскорбление чувствам? На московских улицах мужики водились: скрип лаптей, вонь тулупов.
Москва вдовствовала, да не больно горевала. Бог миловал от вахтпарада, от иноземного шарканья и монплезира – жила как можется.
И, однако ж, без благословения Москвы – русский царь не царь.
Весь Петербург прикатил, смиря гордыню, в стольный град православного народа.
Коронация – венчанье и величание перемен по обычаю московскому. Пир – горой, без французского жеманства, без немецкого братанья. Русские праздники – на столах. Коли у столов ножки от обилия брашен не подламываются, а пирующий, упаси Господи, на ногах устоял – хозяину стыдоба.
Император Александр прибыл в Москву 5 сентября 1801 года. У заставы, у Петровского подъездного дворца хозяина России встречали многие тысячи верноподданных.
Когда Александр и Елизавета Алексеевна вышли из кареты – чудовищная толпа онемела: Бог послал народу русскому истинных ангелов, уж до того была красивая пара.
– Ни в сказке сказать, ни пером описать! – перешептывались москвичи.
На другой день император один, без свиты, без охраны проехал по Тверской верхом. Царя узнали, и в считанные минуты народ запрудил улицы, переулки, закоулки. Всадника стиснули, но дороги не преградили.
– Солнышко наше красное! – кричали женщины.
– Родимый! – кланялось простонародье. – Батюшка!
Батюшке было двадцать три года, а все равно батюшка.
Смельчаки целовали лошадь, стремена, подошвы государевых сапог.
Встречает народ русский государей своих любя. Провожая в последний путь – плачет горчайше.
Официальный въезд в древнюю столицу император назначил на Рождество Пресвятой Богородицы, 8-го сентября.
Церемониальный поезд был не особенно велик: полсотни дворцовых карет, около сотни частных.
Ради праздника Бог послал погоду дивную: на небесной сини – ни единого облака, сентябрьское солнце и светило и грело. Жарко было! Александр ехал с обнаженной головой. Церквей по дороге множество, возле каждой Крестный ход, иконы, хоругви. Карета останавливалась, Александр выходил, молился, прикладывался к святыням.
Вся Москва была на сих смотринах.
От Тверской заставы до Кремля и от Кремля до Слободского дворца, купленного Павлом у графа Безбородко, воздвигли подмостки, в три, в четыре яруса.
Венчались Александр и Елизавета на Царство Русское 15 сентября. Накануне, вечером, похолодало, небо затянуло серыми облаками, прошел дождь. Но Москва была на ногах и ночь провела бессонно. В Кремле, возле колокольни Ивана Великого, были устроены зрительские места, на которые пускали дам по билетам, а сбор приглашенным назначили на три-четыре часа ночи!
Для чиновника коронация не токмо служба, но памятник. Какое бы место тебе ни отвели, сей труд во имя Божие и во славу государя – запечатляется на скрижалях история Отечества.
Городовой секретарь их благородие тринадцатого, предпоследнего, разряда в табели о рангах, дворянин Василий Андреевич Жуковский назначен был дежурить у Воскресенских ворот: проверять пропуска допущенных на Красную площадь.
Увы! И на этой службе Жуковский был вторым, товарищем коллежского асессора Дмитрия Николаевича Блудова, чиновника Архива коллегии иностранных дел.
Старший по ранжиру (на целых пять ступеней) был моложе подчиненного на два года – шестнадцати лет от роду, но известность Жуковского в кругах пиитических оказалась для Блудова притягательной. Он тоже писал стихи и был в кровном родстве с великим Державиным, со знаменитым Озеровым, автором «Эдипа в Афинах» и «Фингала». Державину – племянник, Озерову – двоюродный брат.
– Отчего же мы не встречались по сю пору? – удивился Жуковский.
– Ах, Господи! Не я ходил в университет, университет во всей своей красе являлся ко мне. Это – грустно, но родительская воля для покладистых чад неоспорима и укоризне не подлежит. Отца я потерял рано, а матушка даже на службу отпускает меня, всякий раз благословляя. – Блудов был курносый, лобастый, губы на широком лице узкие. – Что ты на меня посматриваешь? Нечто знакомое? Мне бы рот поменьше, да брови домиком – копия Павел! – Блудов засмеялся, и никакой красоты не надобно.
От Александра они были в восторге.
– Мы – счастливое поколение! – сиял глазами Блудов. – От Павла веяло погребом, а теперь у нас, знаешь, что есть? Будущее!
Поток стремящихся на Красную площадь иссяк, и они, сойдясь, наперебой исчисляли друг другу радостные законы Александра.
Начали с помилованья на другой уже день царствования невинно томящихся в тюрьмах, в ссылках, с возвращения на службу разжалованных, изгнанных.
– 15 марта вышла амнистия беглецам, скрывшимся от Павловой грозы в заграницах! – победно вскидывал правую руку Блудов. – 14-го Его Величество снял запрет с вывоза русских товаров.
– Тогда же, 14-го, восстановлены дворянские выборы! – Жуковский поднял обе руки.
– 16-го – разрешен привоз в Россию иноземных товаров.
– Указ обер-полицмейстеру графу Палену о строжайшем запрете полицейскому ведомству чинить обиды и притеснения народу.
– Этот указ издан 19 марта, а 17-го Александр ликвидировал ратгаузы – в губернских городах – и ордананс-гаузы – в уездных.
– Блудов! Для меня самою радостною стала отмена запрещений на ввоз из-за границы книг и нот!
– Возвращение исторических наименований полкам, кои при Павле стали вотчиной шефов.
– Мы забыли указ о свободном пропуске едущих за пределы России и въезжающих в Россию! – почти кричал Жуковский и слышал в ответ:
– Манифесты! Манифесты! Манифесты императора Александра – это песня песней Соломоновых: восстановление жалованной грамоты дворянству, восстановление городовых порядков, предоставление казенным поселянам права пользоваться лесами. Облегчение участи преступников! Уничтожение тайной экспедиции!
– Блудов! Уничтожение виселиц на городских площадях!
– Вот именно – уничтожение. Пусть людей не вешали, но прибивая к виселицам дощечки с именами, – казнили нравственно.
– Отмена шлагбаумов! – вспомнил Жуковский. – Россия была полосатой от шлагбаумов.
– Это еще не свобода, но образ свободы. Не правда ли?
– Не знаю, – помрачнел Жуковский, его радость померкла. – Продажа людей не запрещена, но почему-то запрещено печатать объявления о продаже крестьян отдельно от земли.
– Жуковский! Павел Петрович в день восшествия на престол раздарил новоявленным вельможам 82 000 свободных крестьян! Александру напомнили об отцовской щедрости. Ты слышал, что ответил государь разинувшим роток на человеческие души?
