***

Великий Кхан Отерхейна сейчас мало походил на правителя – растрепанные волосы, покрасневшие после многих бессонных ночей глаза, обросшее щетиной и посеревшее лицо. Он стоял в глубине своих обесцвеченных сумерками покоев, напряженно вглядываясь в пространство за окном. Элимер почти отчаялся: серые сбились с ног, разыскивая Шейру и Таариса. Оба как в воду канули. Лишь спустя несколько дней удалось выяснить, что женщина в мужской одежде и с ребенком села на судно, перевозящее груз на восточные окраины Империи. А дальше след ее терялся, словно она растворилась в воздухе. Даже серые, для которых, казалось, нет ничего невозможного, оказались бессильны. Вот уже зима перевалила за середину, а поиски так и не принесли плодов.

"Где же ты, Шейра? Где ты и наш сын? Я не могу без вас! Я не хочу жить без вас! Я с ума схожу! Шейра! О, Боги, как больно. Моя айсадка, моя дикарка, моя кханне, где же ты бродишь в эту самую минуту? Видишь ли ты те же самые тучи, что и я, или там, где ты находишься – небо ясное? Пожалуйста, вернись! Во мне все еще горит твой свет, я все еще чувствую вкус твоих губ. Вернись! Я не могу тебя лишиться и не хочу! Только бы с тобой все было хорошо. С тобой и Таарисом. Пожалуйста, вернись, найдись. Шейра!"

Голова! О, Боги, голова!

Элимер сжал пальцами виски. Опять. Когда же это пройдет, когда?

Кулак кхана с размаху врезался в стену, а дальше он уже ничего не помнил. Элимер обнаружил себя незадолго до рассвета лежащим на полу посреди собственных покоев. Он поднялся, оглядел себя и помещение. Кажется, он ничего не натворил, просто свалился на пол и забылся. Больное опасное безумие!

– Бесполезно стелить солому, когда падаешь с большой высоты

Зима подходила к концу, а Ильярне шел четвертый месяц. Кажется, именно дочь – это крошечное существо – принесла в жизнь Аданэя тот свет, который он сам считал давно потерянным. Порой ему приходила в голову мысль, будто светлую часть своих чувств он перенес с Аззиры на ребенка, которого можно было любить без условий, не боясь подвоха, не опасаясь показать своей уязвимости. Аданэй и сам не ожидал, что так сильно привяжется в девочке, и если бы кто-нибудь сказал ему об этом раньше, скорее всего, он просто не поверил бы. Но сейчас – разве мог он ее не полюбить? Разве у него оставался хотя бы один шанс не полюбить ее?

Ильярна быстро росла, становилась все подвижнее, она давно уже узнавала отца и всякий раз, видя его, тянула к нему ручонки, радостно улыбалась и, кажется, даже здоровалась на каком-то своем, младенческом языке. А стоило взять ее на руки, как она норовила ухватить его за волосы, за нос, зажать в кулачке его палец. Определенно, Аданэй и не подозревал, что вот так безудержно, беззаветно, до трепета в сердце полюбит своего ребенка. Раньше, будучи наследным кханади, если он мимолетом и задумывался о будущих детях, то видел в них только наследников, уверенный, что никогда не воспримет их как часть самого себя, как часть своей души. Но он ошибался! Сейчас, с появлением Ильярны, он понял, как сильно ошибался.

Удивляясь сам себе, Аданэй нередко ловил себя на мысли, что готов проводить с девочкой дни напролет – и он действительно каждую свободную минуту старался посвящать ей, забывая даже об Аззире. А еще он строил планы, фантазировал, как станет ее баловать, когда она подрастет, как будет учить ее кататься верхом, как оденет ее в самые лучшие платья. А когда Ильярна повзрослеет и превратится в светловолосую красавицу, то самые достойные мужи Илирина и Отерхейна падут к ее ногам, а ей останется только выбирать. Не без помощи отца, естественно. Да, его дочь обязательно вырастет самой красивой, самой умной и самой счастливой. Для этого он приложит все усилия.

Ильярна. Причина, по которой он назвал девочку именно так, выглядела довольно странно: когда-то он пообещал в насмешку той, другой: "Если у меня когда-нибудь родится дочь – назову ее твоим именем". Изначально он и не думал выполнять своего обещания, но когда дочь все-таки появилась – решение пришло само. Может быть, неспроста. Скорее всего – неспроста.

И вот, очередной раз Аданэй вошел в комнату к Ильярне. Вошел – и в ужасе замер: его малышка, его сокровище, его жизнь находилась в отвратительных лапах Шлеепа! Ему показалось, будто на мгновение остановилось сердце, а потом заплясало в бешеном темпе.

– Положи! Ее! Обратно! – прорычал он. – Ты! Мерзкий выродок!

Шлееп с девочкой на руках обернулся, и Аданэй даже пожалел о своих словах, ибо узрел на его лице доселе невиданное выражение – обиды и укора, словно выродок не понимал, за что же все так его ненавидели. Действительно, за что? Конечно, Шлееп не вызывал, просто не мог вызывать симпатии, но разве он был виноват в этом, разве он сделал кому-то что-то плохое? Разве не он одним своим появлением помог Аззире разрешиться от бремени? Наверное, он по-своему любил свою племянницу, вот и взял ее на руки – и услышал такие злые слова.

– Прости, – пробормотал Аданэй, – я не хотел кричать, я не специально, просто испугался…

Он осекся. Потому что случилось невероятное. Шлееп – это бледное подобие человека – заговорил! Он – заговорил! Неужели он мог говорить?! И голос его, на первых фразах подрагивающий, к концу окреп и даже наполнился какой-то красотой.

Полился стих. Странный стих. Неизвестно, к чему Шлееп озвучил именно его: сейчас Аданэй не нашел бы в себе сил прервать выродка, чтобы спросить об этом.

Он– говорил:

В минуты долгих, долгих представлений

Стоял спиной я к зрителям на сцене,

И я боялся просто оглянуться,

Увидеть – как они смеются.

Я повторял одни и те же фразы,

Одна и та же роль мне въелась в душу,

Я забывал, я забывал все сразу

О том, кем был я, и кому я нужен.

Я стал рабом чужих воображений,

я представлял, как искажались лица,

Я пел… со мною пел мой мрачный гений,

Я слышал, слышал, как они смеются.

Я ненавидел этот смех и эти лица,

Я ненавидел их воображенье,

Их мыслью овладел мой мрачный гений,

О, Боги (1), ну зачем они смеются? (2) – закончил он шепотом.

Аданэй услышал позади себя сдавленный возглас и обернулся. Гиллара. Она стояла, прижав руку ко рту и выкатив глаза.

– Ты! Ты, Шлееп! – заговорила она, захлебываясь словами. – Ты говоришь! Ты – говоришь!

Губы Шлеепа искривились в гнусной усмешке. Гиллара перевела взгляд на Аданэя и, заметив его недоумение, пояснила:

– Шлееп заговорил в четыре года, а на следующий год замолчал и больше от него никто и слова не слышал, – и опять, обращаясь к сыну: – Почему? Почему ты молчал все это время?

– Мне не о чем говорить с этим миром, – глухо отвечал тот. – И с людьми говорить не о чем. Ты последний раз слышала от меня слова людей. С ним, – он кивнул на Аданэя, – я заговорил потому, что он связан с нами. Со мной и моей Аззирой. Хоть он об этом и не догадывается, его взгляд слишком поверхностный, он не в силах узреть сокрытое. Я заговорил с ним, потому что он любит мою Аззиру…