– Волчок, – автоматически поправил я. Однажды я уже просил Цугундера изъясняться нормальным человеческим языком, не делая скидки на то, что обращается он к Книжнику. Но Цугундер меня не понял. Цугундеру нужно было объяснять, что такое «нормальный человеческий язык». – Это все очень похоже на – как там это называлось раньше? – на фэйк ньюз.

– Фальшивые вести были потребны тогда, когда народовью неинтереснейше было читать вести истинные. А когда теперь – зачемо выдумывать? На неби повзгляните!

Хозяин гостеприимно улыбнулся, открыл бидон и нацедил дырявым черпаком в жестяную кружку темной жидкости. А потом – действительно исключение – налил полкружки и себе.

– Будемствуем! – предложил он, и мы чокнулись.

– Будем! – выдохнул я, проглотив половину налитого. – Надо сказать, ваш медок стал гораздо лучше.

– Таинствы рецептов моих не топчутся на месте лобном, – усмехнулся Цугундер. – Экспериментирую с черным перцем и мятой. Что, чего греха таить, существенному удорожанию смеси послужило. Приходится брать с холопиев по полтора цинка за две чарки. Но для вас – бесплатно, – снова повторил он.

Этот человек даже душу дьяволу три раза продаст!

Медок достиг желудка и взорвался там изумрудным салютом. Я сдержал рвотные позывы. Герда жалостливо проскулила – она сразу чувствует, когда я вру из вежливости, а когда говорю правду. Несколько секунд спустя я ощутил, что у меня в голове образовалось нечто вроде водоворота, который принялся сносить сознание куда-то в сторону. Мысли и внимание будто оттягивались инерцией чужеродного и настойчивого течения и преобразовывались таким образом, что весь негатив находил позитивное толкование. Я посмотрел на Цугундера. Его морда уже не вызывала отвращения, и та самая внутренняя инерция шептала, что медок делает человеку настолько плохо внутренне, что на фоне этой дряни любая мировая проблема сама себя определяет как несущественную.

– Я вот на очи свое лицезрел караванщика, которого обкусал невр, – продолжил Корчин. – Он мне даже шрам показал.

– Может, волк шрам оставил. Или собака.

– Собак всех съели за царем Солтаном, брате Книгарь, – весело усмехнулся торговец. И подмигнул Герде: – Без обидок!

– И все же… – Я решил не высасывать остатки из кружки: пока мне хватит. – Мы жили на Земле столько тысячелетий. Почему не сталкивались с этими андрофагами?

– Слов нет сказать, как часто слышать принужден такие словеса людей, – вздохнул Цугундер. – На неби киньте взор.

– Послушайте, а вы можете еще раз объяснить, как работает их система сбора международных новостей? – попросил я, отставив недопитую кружку.

Цугундер быстренько влил остатки меда обратно в бидон.

– Ничегошеньки, еще подбродит, только наваристей станет, – объяснил он свой жест почти некосноязыкой скороговоркой. И вернулся к моему вопросу: – Журналист восседает на самой привышненной точке муниципалии – крыше небоскреба при лютеранском кладбище. Оттуда он лицезреет светловые вспышки, коие иидут с наивысшей окрестной точки, бывшей телевизионной башни Королевства Центр. Общение производится при вспомоществовании световой азбуки. Длинные и короткие вспышки. По договору с международной сетью световых новостей «Репортеры без границ» корреспондент в мановение ока же дарствует полученный дайджест дальше по цепочке. На те вышки небесные, коие способны его узреть. Производится сие не скажу что сильно мощными фонарями. Чем-то типа этого. – Он кивнул себе под ноги, где млел стандартный светодиодный панорамник с динамо-подкачкой аккумулятора. Я заметил, что после выпивки его язык ускорился и выпрямился.

Цугундер допил свою жидкость, кхекнул, снял с головы сильно засаленную бобровую шапку и занюхал ей. И продолжил:

– В абсолютной черности такие проблески могут быть узреты на расстояньях до ста километров, но приемники городов-государств находятся гораздо ближе.

– А откуда берут новости те, кто сидит на башне в Центре? – спросил я.

– Они призреют сигналы часового завода. Те – с Национальной библиотеки. Вы что, решили свою службу вестей открыть? – усмехнулся он.

– Но должен же быть первоисточник. Центр какой-то.

– Центр есть, – сказал Цугундер и нацедил себе еще половину кружки из бидона. – Как-то не уверовал я относительно вкуса. В нижеследующий раз попробую укропа вместо мяты отмерить, – добавил он рассудительно.

Глаза у него покраснели, движения стали нетвердыми.

– Так насчет Центра вы поспрашивали. Он где-то на юге воспокаивается. Далеко-далеко. – Он делал ударение на «о». – Там огроменная башния стоит. Многие километры вверх. Такая, что даже канатами железными поддерживается. Чтобы не упала. – Он показал руками, какая эта башня высокая, получилось примерно пятьдесят сантиметров. И тогда он развел руки еще шире, как рыбак-враль. – На башне покоится Оракул. И вот он, Оракул, – основной. Все остальные тут, в округе, цитирувают на него.

– А откуда Оракул все знает? – не отставал я.

– Как откуда? – Цугундер растерянно поправил бобра на голове. – Он же Оракул!

Я поблагодарил за угощение и новости и сказал, что мне пора уходить. Он резко схватил меня под локоть. Жест получился очень профессиональный, и пьяноватый собеседник, наверное, испугавшись смутных теней своего прошлого, быстро отдернул руку.

– Зазиждись! Что еще хотел произнести. Тут сегодня Немец прохаживал. Ваш закадыка. Который Физик. Он тоже газэту чтенью подвергал и тоже зело подрасстроимшись стал. Завещал вам передать, что приидет на поболтать.

Я поблагодарил и не очень ровной походкой зашагал по снегу прочь. Герда сочувственно ковыляла рядом. Мне казалось, что она пытается подпереть меня своим черным боком, чтобы я не навернулся в снег. Мол, угораздило к такому хозяину попасть. И этот алконавт нажрался в самый ответственный момент, перед закупом харчей для собаченции! А сейчас еще и череп себе разобьет, придется самой все покупать и потом ему купол чинить, чтобы банку с кормом открыл. И правда, даже кот лучше, чем такой хозяин! Хозяйка хорошая была, только не сберег, обидел, и где она теперь? «Ничего, Герда, найдем мы твою хозяйку», – сказал я вслух. Что я там говорил про одиночество? Одиночество – это когда тебе кажется, что твоя собака разговаривает с тобой.

Но кто-то сзади и вправду что-то кричал. Я повернулся.

– Берегите чресла! – Цугундер махал мне вслед руками.

– Благолепно оставаться! – крикнул я в ответ.

Если бы в «Охотниках на снегу» Брейгеля кто-то выключил свет, а озеро внизу холма плотно окружил палатками торговцев со звездочками свечей, получилась бы панорама «Господин Книжник и госпожа Герда выходят к рынку». Книжник – любой из удрученных мужчин, которые спускаются к озеру. Герда – любая из черных собак, которые сопровождают неудачливых охотников.

То, что Брейгель очень подходит к этому городу, я понял еще в счастливую пору восходов и закатов. У Минска всегда был Брейгелев снег, Брейгелевы прохожие и Брейгелевы деревья.

Над прямоугольным озерцом нависает величественная «Колокольня» – высокая труба истлевшего и давно разграбленного завода. Именно отсюда Гацак каждый раз объявляет приход утра и вечера. Сразу за заводом начинается пограничная стена, которая отделяет наши земли от Кальварии. Сам рынок – центр общественной, политической и развлекательной жизни Грушевки. Что правда, забав тут мало: точки с брагой разных видов, газета «Газета» и каток, в который превратился прямоугольный прудик.

Две шеренги палаток рядом со спуском с холма торгуют одеждой. Чем теплей, тем дороже. Я протискивался через развешанные дубленки, шубы и шапки, заставы шерстяных носков и полигоны с ботинками и берцами.

Благодаря работающей котельной Грушевка считается самым зажиточным полисом в округе, и поэтому получить разрешение на торговлю на ее базарной площади очень сложно, а лезут на этот рынок все, у кого есть чем торговать. Хоровод незнакомых лиц, и каждый что-то сунет тебе в нос, и каждый нахваливает свою «почти соболью шубу», свой овечий кожух «всего за двадцать цинков». Есть и те, кто сразу видят: человек одет основательно, продать ему ничего не получится, и пробуют подойти с другой стороны: «Начальник, почем заяц? Начальник, за два цинка беру зайца! Купишь себе бобра!»