Курти закинул в себя горох, почти не жуя, проглотил. Затем засунул в рот верхушку твердого сухаря, стал размачивать. Сухарь старый, и сделан явно не только из муки, чего-то туда еще добавили, и пропекался он не единожды. Но во рту сделалось вкусно и осознание, что сухарь большой и грызть его долго, приносило дополнительную радость. Еще один был за пазухой, и понимание этого так же грело душу. Радовало и то, что завтра его опять будут кормить.
Небо стало темно-розовым, синей каймой обозначились облака. Солнце медленно тонуло в море.
— Карась!
Курти продолжал грызть сухарь.
— Карась глухой! Или тупой?! Паруса расправь и тряси кости сюда!
Боцман стоял у грот-мачты уже привычно злился.
Карась? Он же вроде обезьяна?! Курти дожевал крошево во рту, остаток сухаря сунул за пазуху и подскочил к боцману. Тот ткнул пальцем вверх:
— Воронье гнездо. Лезешь туда, сидишь детскую вахту.
— Что я там сижу?
— До восьмой склянки, бестолочь, собаку тебе рано, сам не привычный, глаза не те, да и испугаешься. Полночь нормально, вот после, да под утро самый страх в море. Ты там посматривай. Что увидишь, ори во все горло — боцман рывком нахлобучил Курти на голову шляпу с высокой тульей и медной квадратной пряжкой, повернулся и не дожидаясь ответа, ушел.
Курти почти ничего не понял, кроме того, что сидеть ему в вороньем гнезде до полуночи. Это восьмая склянка. Полдень тоже был восьмая склянка, но назывался рында. Отмечали битьем в колокол. Он пока не все понял. И при чем здесь собака?
Курти оглядел себя — куртка, шляпа с пером, вот если бы еще…
— А ботинки мне можно? — крикнул он вслед боцману.
Тот недовольно обернулся:
— Тебе какие? С золотыми пряжками? Или бантами шелковыми?
— Да нет, мне бы… — растеряно ответил Курти.
— За работу!!!
Курти ополоснул ложку в ведре, засунул ее в рукав и деловито полез наверх. Нетрудно, он цепкий. На самом верху ощутил, как качнулся корабль, не испугался, сильнее уцепился за ванты, долез до бочки, укрепленной на верхушке грота. Залез в нее и провалился. Бочка оказалось глубокой, ее края были ему по брови. Ну и как ему «посматривать»? Он подпрыгнул, что само по себе тяжело на качающемся корабле, уперся спиной в мачту, ногами в стенки бочки и высунулся. В лицо ударил ветер, но сильного холода Курти не почувствовал. Скорее некую веселость. Над головой хлопнул вымпел. На зеленом поле тряс головой лупоглазый грифон с хищно раздвоенным языком — Аргелийский флаг.
Стоять так было неудобно, но плевать. Будет время от времени отдыхать на полу бочки, а пока и так сойдет. Курти вытащил сухарь и опять засунул верхушку в рот. Грызть еще много. Отлично.
— Да не знаю, не видел! Сам потерял — сам ищи. Следить я за твоей ложкой должен что ли?
Курти посмотрел вниз. Из трюма на палубу поднимался раздраженный бачковой, за которым шел красный как рак кок.
— У тебя этих ложек, как селедки в косяке, другую возьми, если эту посеял.
— Не скажи, они казенные…
Курти усмехнулся, — не хамил бы кок и ложки бы не терял. А эту он себе оставит. При этом горе-кашеваре морском показывать ее нельзя, а при матросах нормально. Кока они терпеть не могли, даже если и узнают про их разлад — не сдадут. А если тот и начнет его подозревать, то главное морду кирпичом. «Ложка? Какая ложка? Нет — не знаю».
Кока традиционно ненавидели на всех кораблях. За близость к еде, за скупердяйничество, за постоянную попытку наживы. Собственно, называть кока поваром, нещадно ему льстить. Кок не столько готовил, сколько отвечал за продукты. Разносолы и сложные блюдам матросам и так не полагались, но все к чему сводилось умение кока — это к готовке каши из пшена, гороха или овса. И то через день. Обычно он раздавал сухари, солонину, сушенное или копченное мясо и конечно не в тех пропорциях, что ждали от него матросы. То же касалось и рома. Его, так же раздавали раз в день незадолго до ужина и ждали этого часа матросы, куда, как сильнее, чем какой-то ужин. Курти, так же полагалась «половинчатая» порция. Памятуя о вечном перегаре, что шел от Шмяка, и постоянных пьяных драках в «Свинье и кувшине», Курти выработал стойкое отвращение к любого рода выпивке и свою порцию выменял на тот самый дополнительный сухарь, что запрятал за пазухой. Матрос, к которому он обратился с этим деловым предложением, на обмен пошел с радостью и как чувствовал Курти, так будет со всеми. Ром — единственная радость моряка в этом качающемся мире и лучшая «твердая» валюта. Точнее «жидкая», но это уже детали.
Курти продолжал хрустеть сухарем и вертел головой по сторонам. Отчасти, потому что «посматривать» велел боцман, хотя в основном, потому что было интересно. Выросший в портовом городе и перевидавший тысячи кораблей, он впервые оказался на самом корабле.
Продолжало темнеть. Розовый закат перекрасился в багряный, куцый полукруг солнца тусклой головешкой медленно уходил в море. Облака почернели и слились с серой дымкой неба. В лицо опять ударил ветер. Курти стоял на самой верхушке стофутовой мачты, под ним упруго, гулко и мощно хлопнул парус, вокруг было море. Какое-то странное чувство нахлынуло на паренька. Странное, незнакомое, но приятное.
Через полчаса полностью стемнело. Курти догрыз сухарь. Тщательно собрал и дожевал крошки. Вокруг него был полный мрак, единственными источниками света были фонари на носу и на корме. Небо еще хранило остатки света и, увидев впереди тучу, Курти будто с разбегу врезался в нее. «Канарини» несся по морю на всех парусах. Мачты и деревянные крепления корпуса оглушительно скрипели, что в полном мраке и на фоне шума ветра звучало откровенно жутко.
Вот на «что» здесь посматривать? Или «куда»? Все что ему видно, это те самые два фонаря по краям корабля и если бы не ощущение твердого дна бочки под ногами, то, казалось бы, что он летит куда-то в темноте.
Прошел первый час. Глаза привыкли к темноте и Курти стал различать крупные детали корабля под собой. Вырисовались очертания завернутых в тяжелые овчинные одеяла и куски рванной парусины спящих на палубе матросов. Палуба была заполнена ими от носа до фока. И не холодно же им! Да еще нещадная качка.
Прыгающий свет фонаря выхватил из толпы чье-то спящее лицо. Кажется, кок. Курти подавил внезапно нахлынувшее желание плюнуть. Наверняка не попадет, да и далеко. От грота до фока расстояние приличное.
Ветер даже не дунул, а как будто ударил в спину. «Канарини» и так летела на всех парусах, а здесь ее как будто кто-то потащил. У новичка в морском деле Курти мелькнуло в голове, как моряки не боятся налететь на что-нибудь в темноте? На мель. На рифы.
Хотя здесь открытое море — откуда взяться мели или рифам — это все прибрежные опасности. Если только на другой корабль. Но он, наверное, тоже будет с фонарями… вот бы их не проглядеть! Курти честно таращил глаза в темноту, но ничего не видел.
Ещё через час он начал мерзнуть. Несмотря на новую толстую куртку, в которую он тщательно укутался, было холодно. Ветер нещадно бил в лицо, а прятаться в глубине бочки Курти побаивался. Вдруг да пропустит, что-нибудь? Да еще в свою первую вахту. Он стал тереть лицо ладонями, чтобы согреться, но получилось только хуже. Мозолистые ладони расцарапали лицо и холодный ветер больно лупил по, и без того битой, физиономии.
Время тянулось бесконечно и Курти удивился, когда услышал третью склянку. Он был уверен, что его вахта подходит к концу, а что он не слышал звуков колокола, так, наверное, ночью, не каждые полчаса склянку бьют? Выяснилось, что каждые, и что он еще и половины вахты не простоял.
Курти уперся покрепче спиной в мачту, ногами в стенку бочки, обнялся спрятанными в рукава руками и упрямо уставился в ночь. Выдержит.
В этот момент, корабль качнулся вправо, мачта, как подрубленная ухнула вниз. Курти свалился на стенку бочки, судорожно уцепился в ее края, с правой стороны его обдало крупными брызгами, воронье гнездо кинулось вниз в море, чуть не нырнув в воду. Курти ясно разглядел в паре футов от себя, невидимую прежде в темноте, белесую окантовку пенящихся волн. Затем корабль неспешно выпрямился, выровняв мачту до прежнего положения. Вцепившийся в края гнезда Курти, поправил скосившуюся шляпу и ошеломленно заморгал. За пару секунд он мгновенно промок. Вспомнилось, что Лукас говорил про прежнюю «обезьяну», — в море его смыло из гнезда. Теперь понятно, как.
