Так и получилось, что руководитель лаборатории "штурмовал", а Нюра работала. Хорошо, что приехал Борис Захарович. Как представлялось Нюре, он был знаком с любой техникой, чувствовал ее и знал несовершенстве. Он многому научил Нюру, раскрыл перед ней связь, казалось бы, самых далеких друг от друга наук, чтобы знала она не только, как измерять плотность электролита или как проверять чувствительность фотоэлементов, но и понимала бы существо, душу многих радиотехнических приборов.
В синем шоферском комбинезоне Нюра поднималась на диск. Осматривая каждую фотоэнергетическую плиту, ласково поглаживала их, думая о том, что к этим золоченым зеркалам прикасался Павел Иванович, что еще не остыло на них тепло крепких мужских ладоней.
Нюра грустила. Молодые научные сотрудники и летчики-испытатели звали ее "царевной-несмеяной" или попросту "неулыбой".
Проходили месяцы. Нюру Мингалеву влекли испытания новых радиозондов и других метеоприборов, она научилась принимать на слух их скупые сигналы, расшифровывать записи на ленте и следить за экранами осциллографов.
Что-то было привлекательное в этой девушке. А что - неизвестно. Багрецов как-то попробовал совершенно объективно оценить ее внешность. Маленькая, с узкими плечами, острыми локотками... Темные небольшие косы, уложенные в незатейливую прическу... Ну, что еще? Открытые, чуточку испуганные глаза, широкие брови, по-детски упрямо очерченный рот... Вообще похожа на школьницу, хотя она и Димкина ровесница - двадцать четыре года.
Давно не виделись, и он попросил Нюру прислать ее последнюю фотографию. Увидел - и сердце защемило. Почему, непонятно. Вот тогда-то он и стал взывать к объективности. Да, действительно, ничего особенного. Прослушал ее голос, записанный на магнитофоне, - и вновь нахлынула волна нежности. Необъяснимое явление.
Но был другой человек, которому подобное явление казалось вполне закономерным. Он не рассматривал Нюриных фотографий, не слыхал ее голоса на магнитофоне. Да и зачем, если она рядом, здесь же в институте, но очень, очень далекая...
* * * * * * * * * *
Это было в пятницу, накануне отлета "Униона". Нюру вызвали на завод с просьбой подписать какие-то бумаги, связанные с приемкой дополнительных деталей, установленных в "Унионе". Здесь она встретилась с Поярковым. Вышли с завода вместе, в институт уже ехать незачем - скоро конец работы. Серафим Михайлович предложил пройтись по улицам.
Зашли в Софийский собор, посмотрели древние фрески, побывали на Аскольдовой могиле. Спускался вечер.
Ноги не слушались, хотелось присесть отдохнуть, и Поярков пригласил Нюру в ресторан.
- Здесь недалеко. Видите? - он указал на белую ажурную изгородь среди зелени. - Лучшее место. А вид какой! Вы там бывали?
- Никогда в жизни.
В районном городке ресторанов не было. Здесь, в Киеве, знакомые приглашали Нюру, но она стеснялась, считая, что рестораны не для нее, а для людей постарше.
- Не знаю, удобно ли? - Нюра критически осмотрела свое простенькое платье.
Но Серафим Михайлович убедил ее, что лучшего и желать нельзя, платье изящное и, главное, очень идет ей.
Этот вечер Нюре запомнится надолго. Столик выбрали у самого края - внизу крутизна и Днепр. Под ногами похрустывал песок. Можно было протянуть руку и сорвать листок боярышника.
Оранжевый свет настольной лампы падал на лицо Пояркова. Он казался загорелым и совсем молодым.
Возле эстрадной раковины на дощатой площадке танцевали. Но вот замолк оркестр, и в наступившей тишине защелкали соловьи. С того берега слышалась музыка, работали громкоговорители, а соловьи заливались на разные лады.
- Все, все надо бы выключить. Пусть и оркестр отдохнет часок, восторженно заговорил Поярков. - В первый раз таких мастеров слышу. А вы?
Рассеянно перебирая уголки салфетки, Нюра но отвечала. Зачем она согласилась прийти сюда? Соловьи, цветущая акация - запах ее доносил теплый ветерок, - речные огни, звезды, шелест лип и каштанов... А рядом человек, которому ты, очевидно, нравишься, но которого никогда не полюбишь. Говорят, что он умен, талантлив. Ну и пусть. Нюра боялась не только его любви, но и дружбы. Это не Димка Багрецов, с тем просто, а здесь совсем другое. Иногда ей казалось, что скучает, если долго не видит Пояркова, часто думает о нем. Но тут обжигало острое чувство: а как же Павел Иванович? Она все реже и реже вспоминала о Курбатове, но ведь это была первая любовь, и Нюра берегла ее как самое дорогое в жизни.
Именно потому при каждой встрече с Серафимом Михайловичем Нюра настораживалась и его обычное дружеское пожатие руки казалось ей чем-то оскорбительным.
И в то же время Нюра ощущала в себе неясную женскую жалость, что удерживала ее рядом с Поярковым, человеком одиноким, замученным волнениями и неудачами. Он молод, а уже частенько пошаливает сердце. Иной раз выйдет из кабинета, где поспорит, поссорится с кем-то, - ну прямо смотреть страшно. Как уберечь его? Как сохранить его беспокойное, упрямое сердце и светлую мысль?
С тех пор как Поярков приехал в институт, прошло три месяца, и, может быть, только сегодня, когда все уже готово к отправке "Униона", Серафим Михайлович позволил себе немного отдохнуть.
Он задумчиво поворачивал бокал с вином, где пробегали и дробились золотые искорки.
- Но, откровенно говоря, Нюрочка, я все еще не верю, что работа закончена. Я как во сне... И этот вечер, и Днепр, и все... Какая-то немыслимая для меня обстановка... Все не реально!
- А я? - робко улыбнулась Нюра.
- Да и вы, конечно. Разве я мог себе представить, что вот так, рядом со мной... - Глядя на Нюру сияющими глазами, Поярков слегка дотронулся до ее руки.
Нюра убрала руку, словно для того, чтобы поправить волосы.
- Объясните мне, Серафим Михайлович, неужели у всех изобретателей должна быть тяжелая жизнь? Вечно им кто-то мешает, или, как говорится, ставит на пути рогатки. Неужели с этим нельзя покончить?
- Нельзя. Ведь изобретатели и изобретения бывают разные. Предположим, я придумал усовершенствовать вот эту лампу, - Поярков приподнял ее над столом. Приделал бы сюда несколько самоварных кранов. Один отвернешь - польется чай, из другого - кофе, из третьего - вино. Счетчики можно приспособить, чтобы знать, сколько платить за выпитое. Мне даже авторское свидетельство могут выдать, если никто еще не подал заявки на такое изобретение. Потом я начну за него бороться. Каждого эксперта, хозяйственника, любого здравомыслящего, ставшего на моем пути, начну крестить "бюрократом", "перестраховщиком", "консерватором"... Я представляю себе, коли дать ход таким изобретателям, они могут расплодиться, как головастики, у которых вдруг не оказалось врагов. Все реки и озера заполнились бы лягушками. Весла некуда ткнуть.
- Понятно. Здесь щуки нужны. - Нюра. отпила глоток вина и поморщилась. Но почему же столько врагов у настоящих изобретателей?
- Как и у всех людей, которые идут впереди и прокладывают дорогу. Но не думайте, что всюду засели бюрократы. Ничего подобного! Вот я, например, от них пострадаю. Противники мои всегда пасутся рядом. Например, лентяи, - они тащат изобретателя назад за рукав: погоди, мол, не поспеваем. Трусы боятся, что дорога не туда заведет. А иным попросту не хочется покидать теплых гнезд зачем продираться сквозь колючки, когда и здесь хорошо?.. Но есть самая страшная категория врагов нового. Это - стяжатели. Немало их и в вашем институте. Они способны угробить любую свежую мысль, если она в какой-то мере может повлиять на их благополучие. И в то же время они будут всеми силами протаскивать свою или чужую, но сулящую им выгоду, худосочную мыслишку.
- Тут вы пристрастны, Серафим Михайлович. Грамотных людей у нас достаточно. Разберутся.
Поярков оглянулся - соседние столики были пусты - и нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
- Конечно, разберутся. Но ведь для этого нужно время. А жизнь бежит, техника совершенствуется. И пока мы тут согласовываем, увязываем, подбираем обтекаемые выражения, чтобы отвергнуть эту никудышную мыслишку, глядь - и вся конструкция уже устарела. Начинай строить сызнова. Когда мы стали переделывать "Унион", я чуть с ума не сошел. Впрочем, "Унионом" нашу летающую лабораторию мы потом назвали.
