И ему хотелось встать скорее с постели и начать это свое новое вселенское дело. Но эти порывы только ослабляли его, и после них он обычно лежал бледный, как воск.

Каждый день приходил профессор и долго просиживал около постели больного. Заходили крестьяне, печальные, серьезные. Баб они не впускали в комнату. «Еще взвоют, как увидят батюшку», – опасались они.

А на дворе в это время стояла та чудесная пора, когда не разберешь осень ли это или же весна? Деревья стояли голые, еще не разбухшие и не потемневшие от осенних дождей, расстилались зеленые коврики маленькой травки, по дорогам тянулись огромные лужи воды. И воздух был свежий, чистый… Хотелось думать, что это наступает прекрасная, милая весна. Только низко стоявшее в полдни солнце говорило о другом, да в зеленой мураве не было ярких цветов. И небо было уже не весеннее: облачное, со свинцовыми тонами…

Профессора сильно беспокоил полный упадок сил у отца Георгия. Он догадывался, что этот упадок не от болезни, а от общего страшного напряжения. И он не знал, что ему делать… Он уже во второй раз ездил на станцию, но доктора там все еще не было. Тогда он послал телеграмму в губернский город своему товарищу, доктору, прося его немедленно приехать. Товарищ ответил, что сейчас он не может приехать, а приедет через два дня.

Отец Георгий похудел сильно. Черты лица заострились и были мертвенно бледны. Матушка ухаживала за ним, серьезная и полная ласки. Только в своей комнате, когда никого не было, она становилась перед иконой на колени и, глубоко тоскуя, рыдала:

– Неужели конец?.. Боже, так скоро? А я думала, свечи горят дольше… Боже, поддержи его!.. Божья Матерь, Ты видишь меня, Ты понимаешь меня: поддержи его!..

На двенадцатый день болезни, ночью, приехал из города доктор. Он выслал всех из комнаты и, раздев больного, осмотрел его. И потом, вымыв руки, пошел пить чай. Лицо его было добродушное, смеющееся и, взглянув на него, можно было с уверенностью сказать, что больной выздоровеет.

Однако, после чая, оставшись вдвоем с профессором, он сказал:

– Ну, Мишенька, твоему батюшке – конец!

– Правда? – дрогнувшим голосом переспросил профессор.

– Так же правда, как правда то, что я тебя вижу.

– Может быть, можно помочь? А?.. Может быть, еще кого-нибудь выписать? Консилиум составить?

– Не нужно. Ему жить дня два-три.

– Что же у него?

– Ужасное переутомление. Все функции останавливаются. Как мужики говорят – надрыв. Надорвался! С чего это он?

– Ах, Саша, Саша!.. Если бы ты знал, что это за человек! Кого я теряю! – и профессор бессильно опустился в кресло.

Утром отец Георгий просил читать ему Евангелие. Читала матушка, читал профессор. Батюшка лежал и слушал, и на лице его было тихое, ясное выражение. Заходили крестьяне, но профессор не пустил их, боясь обеспокоить больного. Они уходили и думали, что батюшке, наверно, хуже. И целый день, и ночь, и потом опять день они бродили кучками по церковной площади, посматривая на батюшкин домик…

А к вечеру второго дня к ним выбежал сторож Власич и, крикливо, по-стариковски рыдая, объявил, что батюшка умер.

Все было по-прежнему: дом батюшки, закрытый осенними вербами, маленькая хуторская площадь, церковь. Самый хутор стоял такой же, как всегда: мирный, позабытый. И необычно было во внешней обстановке только то, что вчера, поздно вечером, на колокольне долго и протяжно звонили. Да всю ночь по селу горели огни, как на Пасху, и слышались шум и крики…

Умер батюшка.

Он лежал теперь в зале своего домика, укрытый священными ризами. Около горели большие подсвечники и пахло ладаном. В окна смотрелась осень – тихая, туманная, грустная. Казалось, все соединилось вокруг гроба для выражения печали. Крестьяне входили в залу, протискивались к гробу и стояли здесь, беспомощно смотря на священные одежды, покрывавшие батюшку. Казалось, смерть застала их врасплох, и они были глубоко, как дети, поражены и обижены ею. Бабы горько плакали. Плакали о добром батюшке и особенно о горькой участи матушки. Сама матушка плакала редко, но было видно, что она сдерживает себя. Было видно, что дай она волю своему горю, и вся она изойдет слезами… Профессор днем уходил куда-то в степь, а вечером входил в залу – темный, как туча, садился около гроба и просиживал так всю ночь.

На другой день после смерти отца Георгия крестьяне собрали сход. Говорили о том, как хоронить батюшку. И было решено, что выборные поедут по всем окрестным приходам и пригласят отовсюду священников и дьяконов. Решили за платой не стоять, сколько спросят – столько и платить.

– Потому один он у нас был!..

На похороны отца Георгия выпал славный денек. Слегка подморозило, грязи не было совсем, и солнце светило ярко и весело. Пахло зимой.

Священников собралось пять человек, дьякон был один. Пели семь псаломщиков, пели старческими, хрипловатыми голосами и старались произвести на присутствующих впечатление настоящего хора.

Вынесли отца Георгия к обедне. Обедню служили все пять батюшек и дьякон. Крестьян было очень много, они не помещались все в церкви и стояли еще в ограде и за оградой – на площади.

После обедни и отпевания понесли гроб к могиле. Могила была выкопана в ограде. Промерзшая черная земля лежала кучей около ямы. На нее поставили гроб, наглухо забитый крышкой…

Кругом стоял такой хороший ясный день. Небо было чистое, прозрачно-голубое. На голых вербах чирикали воробьи, беззаботно перескакивая с ветки на ветку.

Только у выкопанной могилы было тяжело-тяжело, как в самую ненастную осеннюю ночь.

…Вечером на могиле был поставлен массивный бронзовый крест. На нем с одной стороны были выбиты имя, дни рождения и смерти почившего, а с другой – помещена выдержка из поэта:

После смерти отца Георгия Нина Константиновна пожертвовала свое имущество крестьянскому сходу – на устройство ремесленной школы в хуторе, а сама уехала в монастырь. Там она прожила год белицею, а потом постриглась в монахини. Монастырь был степной и бедный. Маленькую церковь и низенький корпус келий окружала простая деревянная огорожка. Из-за огорожки всегда смотрела на монастырь синяя степь – безбрежная, туманная, одинокая, как давно-давно прошедшая жизнь. Дни проходили здесь однообразно, незаметно. По утрам и вечерам звонил колокол. Сестры приходили в церковь и становились по сторонам, около стен. Вблизи монастыря не было сеней, и обычно в церкви стояли только сестры. Служба была строгая, монастырская и как раз подходила к тоскующей, мятущейся душе: только на ней, на ее строгих суровых моментах отдыхала молодая тоскующая душа. Как тихо было в церкви! Впереди, у икон, мерцали свечки, за иконостасом, в алтаре, слышалось звяканье кадила, в самой церкви ровным, негромким голосом читала молитвы очередная чтица, и около стен, как темные тени, стояли молчаливо и сосредоточенно монахини. В церкви был всегда какой-то полумрак, и всегда стояла особая строгая молитвенная атмосфера.

В кельях сестры занимались работой: вышивали золотом и гладью. Монастырь славился своими вышивками и сбывал их приезжавшим из города купцам. Настоятельница была строгая женщина, и кто хотел жить в монастыре, должен был трудиться от утра до ночи.

Нина Константиновна чувствовала себя хорошо. Монастырь утишил ее боль, как утишает холодная вода раскаленное железо. После страстно напряженных дней она вдруг очутилась в каком-то бесконечно тихом кругу. Эта тишина была нужна ей: она ласкала, баюкала ее исстрадавшееся сердце. Нина Константиновна не думала оставаться здесь – в тиши – навсегда. Она полагала, что пройдет время, и она отдохнет, и опять у нее будут силы, и снова она пойдет к людям, служить им. Как служить – она еще не решила, но полагала, что это не важно, а важно желание работать, как бы то ни было.