Отец Георгий прибежал в церковную караулку.

– Власич! Бей в большой колокол! Скорей!..

Власич ударил. Необычный звон пошел по селу. Народ спешно начал подходить к церкви.

– Братцы! Что вы делаете? Бога побойтесь! Люди горят, а вы здесь сидите… Надо скорее туда! Представьте, если бы у вас случился пожар. Как дорог был бы всякий лишний человек. Братцы, скорей! Там и народу мало: что они сделают! И говорю вам, как пастырь: Христос не любит таких людей. И такие – не христиане!..

Через минуту крестьяне бежали к горящим плантациям. Впереди всех бежал, тяжело дыша, батюшка…

Они прибежали, когда половина татарского селенья была объята пламенем. Суетились люди – с короткими непонятными восклицаниями. Трещало пламя, обваливались доски. И было душно от копоти и дыма…

Крестьяне бросились к огню, но не знали, что делать. Произошло замешательство. Но скоро осмотрелись они, и дело наладилось. Пожар трещал, шипел и медленно угасал… Вдруг послышался резкий – будто пронзили кого-то – крик:

– Абдулки нет! В огонь он… Под лавка спит!..

Будто обухом ударил всех этот крик. Ребенок в огне! И, разбрасывая всех с дороги, отец Георгий побежал туда, где раздался страшный крик.

– Где ребенок? – задыхаясь, спросил он у катавшейся по земле женщины.

– В огонь… Там!.. В огонь… Спал…

– Вон там! – показал на пылавший дом маленький испуганный татарчонок и заплакал.

Отец Георгий сбросил верхнюю рясу и, перекрестившись, скрылся в горевшей хате. В пламени и дыму пред крестьянами пронеслась смерть. И забились часто-часто сердца. А пожар, шипя и треща, угасал…

– А ведь батюшка-то как бы не задохся! – выразил кто-то опасение.

И все почувствовали, что батюшка может задохнуться. И все заспешили и торопились, будто сами задыхались. Кто-то сказал:

– Надо туда пойти – посмотреть!

Вызвались сразу пятеро. Но только они приготовились скрыться в дыму, оттуда показался отец Георгий. У него было обожженное лицо и одежда на краях истлела. Волосы обгорели и завились барашками. В руках была куча тряпья… В них без чувств лежал маленький Абдулка.

Когда отец Георгий вышел из дыма, к нему бросилась мать ребенка, но, увидя, что ребенок лежит без движения, упала на землю… И отец Георгий тоже начал тихо опускаться и вдруг побледнел и упал навзничь…

– Воды! Воды!..

Сбрызнули обоих – батюшку и ребенка – и оба открыли глаза. Батюшка привстал, бледный и усталый, и спросил у крестьян:

– Жив ребенок?

Ему ответили, что жив. И он облегченно перекрестился. Пожар совсем кончался. Только дымок шел из раскаленных толстых бревен, а огня не было…

Около отца Георгия образовался кружок из крестьян и татар.

– Твой батюшка будет? – спрашивал молодой с крепкой квадратной головой татарин.

– Наш, наш!..

– Добрый батюшка! – убежденно заявил он.

Вдруг толпа раздвинулась и сквозь нее быстро прошел «профессор». Он был взволнован.

– Нет ли ожогов, отец Георгий?.. На лице есть… Да… Но глаза не тронуты… Хорошо… Нет ли ушибов? Нет… Хорошо… – бормотал он, склонившись над отцом Георгием. – Батюшка, пожалуйста, благословите меня! – вдруг добавил он шепотом…

Бледный батюшка поднял глаза и увидел склонившегося над ним «профессора». И широко знаменуя крестом, он вложил свою обожженную руку в маленькие аристократические руки «профессора». Тот поцеловал.

– Спасыбо тебе, добрый батюшка! – кланяясь в землю, благодарил несчастный татарин-погорелец, отец Абдулки. – Умирать буду, помнить буду! – И он тоже поцеловал обожженную священническую руку…

Отец Георгий с трудом встал и тут только увидел, что крестьяне стоят вокруг какие-то странные. Некоторые, глядя на него, плакали… А когда к нему подъехала маленькая плантаторская таратайка, запряженная в крупную татарскую лошадь, они выпрягли лошадь и сами повезли таратайку и бледного обожженного батюшку. Никто при этом ничего не говорил: каждый был полон глубокого умиления и преклонения.

На другой день выпало чудное утро. Маленькая хуторская церковь стояла вся залитая солнечным светом. Воздух был чист и прозрачен, и далекое синее небо особенно ширило воздушный простор… Казалось, около маленькой церкви стояло само утро – светлое, тихое, счастливое… Знаете ли вы, порою, в летние тихие утра, эту высоту у церкви, уходящую далеко в синее прозрачное небо, этот нестерпимый блеск – по белым стенам и зеленым крышам, эти замерзшие в неподвижности деревья ограды – в пышной листве и легком голубоватом зное, эту особенную прозрачность, и блеск, и высь у самой вершины колокольни, и тяжелые перелеты ворон наверху и звонкое карканье их оттуда?..

Около полудня пришел к батюшке татарин Измаил, отец вчера спасенного Абдулки. Он принес корзину – с огурцами и первыми арбузами.

– Здравствуй, батюшка! Немного принес тебе. Возьми, пожалуйста!

– Ну, зачем же это, Измаил? Напрасно!

– Возьми. Богом прошу: возьми!

– Спасибо. Только напрасно это, Измаил!

– Зачем напрасно? Не напрасно!

– Ну, хорошо, хорошо. Пойдем же ко мне. Устал, наверно? Чаю выпьешь?

– Нет. Приду вечером… Не чай пить… Говорить буду… Много надо говорить. Можно?

– Конечно. Только зайдем сейчас – отдохнешь.

– Нельзя, батышка. Работа теперь у нас. Шибка работа. Строимся.

– А!.. Так зачем же ты сейчас оторвался от работы, Измаил! В другой раз можно было бы!

– Нельзя… Ну, здравствуй, батышка!

– Прощай, Измаил! Заходи же вечером.

– Непременно.

Татарин стукнул калиткой и скрылся… Батюшка стоял и чувствовал на душе глубокую истому умиления. То, что он переживал, казалось ему слишком большим незаслуженным счастьем.

Солнце скрывалось за гумнами, когда пред балконом батюшкина домика, где в это время отец Георгий с женой пили чай, показался Измаил. Не успела калитка притвориться за ним, как с площади, от забора, послышался голос «профессора»:

– Можно к вам?

– Пожалуйте, пожалуйте! – закричал ему отец Георгий. – Ниночка, самовар надо еще поставить.

– Поставим! – отозвалась Ниночка.

Измаил замешался немного, и «профессор» первый взошел на балкон.

– Чаюете? – спросил он, здороваясь.

– Да! Чаюем и любуемся вечером. У нас здесь славно.

– Да, славно.

– Иди, иди сюда, Измаил! – приглашал батюшка остановившегося у ступенек на земле татарина. – Иди, пожалуйста! Чего стесняешься?

– Входите, входите, Измаил! – присоединилась и матушка.

– А знаете, сейчас между ним и мной наверно есть общее! Мы оба, кажется, искатели, – вымолвил полушутя, полусерьезно «профессор».

– Как «искатели»? – не понял отец Георгий.

– Вот увидите сами, – ответил «профессор» и задумался.

– Позвольте чаю вам? – предложила матушка.

– С удовольствием. Признаться, его я имел в виду…

– Очень рада. А вам, Измаил?

– Благодарю. Пил.

– Ну, пожалуйста! Немного! Хотя стакан, – и матушка ласково и застенчиво, как девочка, улыбнулась.

– Не хочу, – улыбнулся и татарин, – а пить буду. Отказаться – сердце не велит…

– Хорошее у вас сердце! – засмеялась матушка и начала разливать чай.

Уже опадала знойная жара полудня, воздух делался прозрачней, и звуки стояли в нем – свободные и громкие. Солнце светило последними яркими лучами – без тепла и зноя, и в его свечении чудилось то последнее напряжение, которое вот-вот дойдет до своего последнего предела и, истощившись, быстро пойдет на убыль. Было так тихо, что на балкон доносился шелест тростника над маленьким болотцем посреди двора. Где-то кричали гуси, и квакали лягушки.

– Что же, Измаил, поправляетесь немного? – спросила матушка.

– Поправляемся! Теперь строим сарай, – до тех пор, пока справим все, чтоб хатой была…

– Много домов сгорело?

– Девять. Всех у нас двадцать…

– От чего же загорелось?

– Неизвестно. В конюшне у Абрама загорелось. Сразу шибко загорелось. Говорят, будто мальчики кашу варили…

– Эти мальчики на Руси в этом отношении – чистое несчастье, – вдруг горячо вмешался «профессор». – Сколько пожаров бывает каждый год в этих местах, и прислушайтесь – кто виноват? Мальчики! То кашу варят, то яичницу из воробьиных яиц сделают, то так – костер разведут… Удивительные у нас в этом отношении мальчики! Это какая-то характерная черта у русского народа!…