Иногда, посмотрев с ним ли спички, он тушил свою лампаду, ложился на землю и широко раскрытыми глазами испытывал тьму. И ему казалось, что над ним необъятно раздвигаются стены его черной могилы. В какую-то недосягаемую высь уходит тяжело нависший свод. Первые мгновения – страшная, захватывающая дыхание пустота кругом. Ему становилось страшно и жутко. В этой тьме кажется, что он повис среди бесконечности, один, без опоры внизу, вверху и по сторонам. Вот-вот сорвется, – но это только мгновение. Скоро тьма начинает рассеиваться… Сначала перед глазами плавают во мраке какие-то светлые пятна, сверкают огненные спирали, разрываясь в медлительно исчезающие золотые круги, рассыпаясь тысячами искр. Пятна делаются ярче, играют всеми цветами радуги; спирали ослепительно горят и быстрее вращаются в черном, вовсе не озаряемом ими мраке. Одни сливаются с другими, уносятся в бесконечную высь и мерещатся оттуда чудными миражами. Пятна принимают форму каких-то облаков; сквозные крылья бесшумно скользят по воздуху и за крыльями мерещатся светлые оттенки каких-то одежд. Из-под брони черного камня освобождаются не выносящие света его лампады духи, собираются вокруг него, наклоняются над лицом старика и неотступно смотрят в его широко раскрытые глаза. Кругом начинается какой-то шелест…

Он слышит дыхание скал, как будто воздух струится в невидимые скважины. Вон – донеслась певучая жалоба ручья, запертого в горе. Вот – не то песня, не то музыка. Два-три гармоничных звука играют один с другим, как бабочки в поле весной, и к их чудесным сочетаниям чутко прислушивается ухо старика… Так проходят часы!.. Так проходят иногда целые ночи, когда, забытый другими, он остается здесь – один в целом громадном руднике. Один лицом к лицу со своими видениями и призрачными отзвучиями какого-то иного, далекого-далекого мира!

Сегодня ему не до того.

Завтра суббота, нужно наломать руды и свозить ее, вместе с прежней, на тачке в главную штольню. Там штейгер примет и запишет ее. Вечером выдадут старику деньги, которые он целиком отнесет старухе, живущей наверху – в деревне. Старуха его кормит, обшивает, покупает Ивану обувь, заботится о нем. Говорят, что она сестра ему. Какая сестра? Они росли врозь, он с матерью, в том старом забытом руднике, она – в чужой семье с чужими людьми. Он и с ней не говорит никогда ни слова. Придет, молча положит на стол свой недельный заработок, сядет в гол и уронит голову на руки, да так и просидит. Позовет она его есть – встанет, нет – до утра «камень камнем». Когда старик оставался внизу, сестра не беспокоилась о нем. Она знала, что у него с собой коврига хлеба, горсть соли, а воды в штольне и шахтах – хоть утопись в ней. В углу его черной могилы, где как крот в земле рылся он с утра до ночи, стояла жестянка с керосином. Потухнет лампада – сейчас же он зажжет ее опять.

Иван наклонился, отыскал свое кайло, высмотрел горбину выступившей вперед руды и давай ее отбивать со всех сторон. В течение тысячелетий слежавшаяся масса, пропуская в себя железо, кололась как камень. Медленно, тихо работал Иван, не по силам было бы иначе; ему и место такое отвели, где порода была мягкая. Комья желтоватой массы падали вниз, изредка свет лампочки дробился в золотистых пылинках меди, проступавших сквозь смешанную с ними пустую породу. Часа два работал старик, когда кайло выпало из его ослабевших рук. Он сел на землю, взял из угла большую ковригу хлеба, густо насыпал на нее крупной соли и принялся жевать мякиш остатками когда-то крепких зубов.

В одном из углов валялась брошенная пока ручная тачка, легкая, приспособленная к его слабым силам. Старик, отдохнув, насыпал ее рудой – и опять пополз по жиле, соединявшей его ячейку с большой штольней, толкая перед собой тачку. Впереди мерещился свет – точно желтая точка. Там, в штольне, работала масса народу, и их-то лампочки распространяли это желтое сияние. Несколько раз старик падал грудью на землю и лежал так минуты две, собирался с силами, потом приподымался опять и, двигаясь на коленях, толкал перед собой свой груз. Желтая точка впереди росла и росла. Вот она уже пятном кажется. Вот на этом пятне очертился резко силуэт рабочего. Еще несколько минут, и старик вытолкнул перед собой тачку да тут же и упал.

– Эге!.. Что же это ты сел-то? – обратился к нему молодой рабочий, окончивший свой урок.

Старик приподнялся, воззрился на него и опять сгорбился.

– Куда тебе, старина ты слабая… Погоди, я помогу.

И он было взялся за тачку.

Но Иван вдруг схватился за нее и закачал недовольно головой.

– Чего ты, Афанасий? – вступились соседи. – Разве его обычая не знаешь? Он наперед себя никого туда не пустит, у него там во какие большие тыщи складены. Он у нас богатый, за свой век гору золота накопал.

И рабочие добродушно смеялись, похлопывая старика по плечам заскорузлыми сильными руками.

– Ты вот что, Иван, ступай вперед, а он за тобой, – успокаивали они рудокопа.

Иван снял кожаную шапчонку и, вместо ответа, принялся отвешивать поклоны во все стороны, точно показывая товарищам свой голый череп.

– Ну, ну, довольно… Видим усердие твое… – смеялись они. – Ступай, ступай! Совсем младенец…

– Обмолчался!.. – заметил кто-то.

– Христа ради юродивый!.. Господи! Что это!..

Все повскакали с мест.

Вдали точно вся громадная гора эта разом вздохнула своей каменной грудью… Один звук, поглотивший все остальные… Оглушило им…

Громадная струя воздуха с силой пронеслась по штольням, затушив почти все лампочки. Где-то послышались отчаянные крики. Крики росли и росли, слились в один полный ужаса призыв… Спешно рабочие зажигали огоньки и бросались туда – на эту отчаянную мольбу. Луч сознания мелькнул в глазах старика, – и он на своих слабых ногах двинулся туда же.

Неподвижно стояла безмолвная толпа перед выходом из штольни.

Издали, из боковых жил сбегались сюда десятки новых лиц… Огоньки их мелькали все ближе и ближе.

– Что это… Господи!.. – шептали обезумевшие рудокопы, глядя туда, где еще недавно поднимался кверху сквозной колодец шахты.

Свод штольни здесь был выбит в цельной скале и только потому выдержал и устоял под могучим напором обмякших и сдвинувшихся с места горных пород. Вытесненная ими вода, подступая к ногам рабочих, разлилась дальше. В ней отсвечивались тусклые лампочки, широкой полосой ложилось пламя высокого поднятого вверх штейгером смоляного факела, дым от которого клубился в высоте над черным сводом.

– Пропали… Пропали головушки наши! – зарыдал кто-то.

Старик протискался вперед. Ни ему, ни другим некогда было обращать внимания на то, что вода уже подступила к щиколоткам. Прямо перед толпой лежала и с каждым мигом все больше и больше расползалась какая-то безобразная масса, в которой смешивались и камни рухнувшей шахты, и бревна лестницы, и мякоть прорытой ручьями горной породы… Вон бадья в ней опрокинута – ее сорвало с толстой цепи и снесло вниз…

Штейгер поднес факел ближе к какой-то круглой массе. Яркое пламя выхватило из мрака едва-едва выдававшуюся в черной земле голову рабочего с неестественно широко раскрывшимися глазами, окостенелый взгляд которых был устремлен прямо на огонь. Страшно было видеть эти вовсе не моргавшие ресницы, эти оскаленные белые зубы, эту рассеченную чем-то губу и глубокую рану в виске, сквозь которую проступил мозг, смешанный с кровью. Еще ниже, далеко ниже голов, из земли торчала чья-то неподвижная рука: пальцы были раскрыты, кисть отогнулась… А вот ноги засыпанных землей рабочих… И точно также ни один не шевельнется.

До сих пор толпа не видела их, но когда штейгер осветил своим факелом эту картину разрушения, людей точно отбросило назад.

Штейгер оглянулся на них; бледные лица, полные ужаса, выступили перед ним из мрака. Люди отступали от факела, точно и он был страшен в эту минуту… Один только, держась рукой за стены, издали наклонился вперед и рассматривает, не отступая, выдвинувшуюся из-под земли мертвую голову. Что он хочет разглядеть в ней? Ясно только одно, что у него не было сил отвести от нее своего испуганного взгляда. Другой подобрался, протянул вперед кайло, дотронулся до чего-то и назад поскорее отнял руку.