Однако 26 сентября 2000 года в "Вечерней Москве" появилось сообщение об очередном "окончательном" решении Московским правительством судьбы Сухаревой башни.
"Столичные власти, - сообщает газета, - окончательно отклонили план восстановления Сухаревой башни в центре Москвы. Решающим аргументом к отказу от проекта стало то, что башня мешала бы бурному движению автотранспорта по Сухаревской площади.
Слухи о воссоздании ярчайшего памятника московского барокко XVII века, разрушенного в 1934 году, ходят уже на протяжении 10 лет, в том числе и среди профессионалов-архитекторов. В те времена, когда башня занимала исконное место, на Сухаревской площади (а площадь получила название именно от башни) был не оживленный перекресток, а крупнейший московский рынок. Сейчас же разрушать ради башни одну из главных магистралей города проспект Мира - или восстанавливать здание в другом месте, где оно никогда не находилось, бессмысленно".
Между прочим, этим решением Московское правительство отметило 66-летие с сентября 1934 года - того сентября, когда вывезли с площади последние камни разрушенной башни, заасфальтировали место, где она находилась, а Каганович начал хлопоты по уничтожению самого ее названия из народной памяти.
Однако думаю, что напрасно правительство поспешило объявить свое решение окончательным, уверен, что это лишь еще одно - глупое - препятствие из многих подобных, которые в конце концов будут преодолены, и великий памятник национальной архитектуры и истории вновь встанет на свое законное место.
Среди выписок, сделанных для этой главы и оставшихся неиспользованными, я все-таки, пожалуй, одну включу в текст. Эти слова принадлежат Николаю Васильевичу Гоголю:
"Архитектура - тоже летопись мира: она говорит тогда, когда уже молчат и песни, и предания, и когда уже ничто не говорит о погибшем народе. Пусть же она, хоть отрывками, является среди наших городов в таком виде, в каком она была при отжившем уже народе. Чтобы при взгляде на нее осенила нас мысль о минувшей его жизни и погрузила бы нас в его быт, в его привычки и степень понимания и вызвала бы у нас благодарность за его существование, бывшее ступенью нашего собственного возвышения".
ЛЕГЕНДЫ СУХАРЕВОЙ БАШНИ
Образ Сухаревой башни, который известен всей России, создавался в народном сознании в одинаковой степени как историческими фактами, так и легендами, окружавшими башню с самых первых лет ее существования. Может быть, легенды при этом сыграли даже более значительную, чем факты, роль. Недаром П.В.Сытин в подзаголовке к своей работе "Сухарева башня" на первое место поставил "народные легенды о башне" и лишь на второе - "ее историю".
Самая известная легенда Сухаревой башни - это легенда о ее создании.
Этим рассказом обычно начинаются статьи и очерки о Сухаревой башне, его включают в свои произведения беллетристы, им вдохновляются поэты. Для примера приведем отрывок из стихотворения Е.Л.Милькеева "Сухарева башня", в котором рассказывается о том, что во время стрелецкого бунта, спровоцированного царевной Софьей с целью свергнуть с трона Петра I, стрелецкий полк полковника Сухарева сохранил верность царю, и это решило исход мятежа - Петр остался на троне. После подавления бунта, пишет поэт:
Призвал Великий воеводу
И молвил в благости своей:
"Хочу оставить я народу
Знак неподкупности твоей:
Где жил ты с верными стрельцами,
Построй там башню, да про вас
Она являет пред веками
Живописующий рассказ!"
Сказал, - и мощное желанье
Ретивый муж осуществил
И достопамятное зданье
Среди Москвы соорудил.
Этим зданием была Сухарева башня.
Но в Петербурге бытует иное предание, по которому оказывается, что Петр Великий не так уж был озабочен сохранением "в веках" памяти о верном полковнике.
Эту легенду приводит современный знаток Петербурга Н.Синдаловский в своей работе, посвященной петербургскому фольклору. "В 1703 году, - пишет он, - Петр I распорядился снять единственные в то время в России куранты с Сухаревой башни в Москве и установить их на шпиле Троицкого собора в Петербурге. Это было глубоко символично. Время в стране считывалось уже не по-московски".
В этом предании обозначены две темы: первая - о безграничной отсталости и темноте допетровской России, имеющей на все государство одни-единственные часы-куранты; вторая - о явном предпочтении Петербурга Москве, проявляемом царем. Но кроме того, лишение Сухаревой башни памятника Сухареву - престижнейшего, уникального (что подчеркивается в легенде) ее украшения - часов - является если не поруганием, то явным пренебрежением к памятнику и к тому, в честь кого он сооружен.
Легенда эта весьма тешит тщеславие петербуржцев, но и порождена она исключительно им же. Обе ее темы не имеют исторической фактической основы.
В России XVII века часы-куранты имелись отнюдь не в единственном экземпляре. В Москве же первые куранты - "самозвоны" были установлены в Кремле на дворе великого князя Василия уже в 1404 году К середине XVII века часы-куранты, кроме Сухаревой башни, имелись по крайней мере на трех башнях Кремля - Спасской, Троицкой и Тайнинской, а также в царском Коломенском дворце. Московские часы и их бой вызывали восхищение иностранцев.
Австрийский посол Августин Мейерберг в своих записках о пребывании в Москве в 1660-х годах описывает часы на Спасской башне. "Главные часы, пишет он, - к востоку от Фроловской башни, над Спасскими воротами близ большой торговой площади или рынка, возле дворцового моста. Они показывают часы дня от восхода до захода солнца. В летний солнцеворот, когда бывают самые длинные дни, часы эти показывают и бьют до 17, и тогда ночь продолжается 7 часов. Прикрепленное сверху к стене неподвижное изображение солнца образует стрелку, показывающую часы, обозначенные на вращающемся часовом круге. Это самые богатые часы в Москве".
Здесь необходимо пояснить, что система часового отсчета в России XVII века отличалась от европейской. В ней сутки делились на дневное время (от восхода солнца до заката) и ночное (от наступления темноты до рассвета), поэтому число часов в каждой части суток в разные времена года было разным, что, конечно, усложняло ориентацию. Кроме того, путаницу вносил и произвол часовщиков: одному казалось, что уже рассвело, и он начинал отсчет дневного времени, а другой полагал, что еще ночь.
