Со станции Щёкино, 218 км от Москвы, в 6 утра 28 октября 1910 года вместе с семейным врачом Душаном Петровичем Маковицким он сел в тёмный поезд своей жизни, поезд № 9, в котором, как в Крейцеровой сонате, боролись скрипичная партия жизни и фортепианная партия смерти. Скрипичная исполнялась им, а фортепианная – выше.

Когда-то в Германии он влюбился в «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, в мраморные рельефы берлинского Пергамского алтаря, веймарские дорожки фахверковых домиков времён Гёте и Шиллера, оперу Моцарта «Волшебная флейта», где дирижировал сам Ференц Лист!

Дома «волшебной флейтой» дирижировал повар Николай Румянцев: яичница выпускная с шампиньонами и укропом; яйца в томате и всмятку. В 50 лет он стал сдержанным вегетарианцем и раскованным сладкоежкой. Когда жена с детьми уезжали в московское имение, ему доставался большой запас фиников, овсянки и кофе. Он варил кофе и рассматривал географические карты, хранящиеся дома в большом количестве, вспоминал Рим, раскопки в Помпее, Café Greco, где бывал Гоголь, и мастерские художников. Втайне он мечтал жить, умереть и быть похороненным как простой странник, без креста, памятника и имени.

На станции Астапово 31 октября 1910 года он сошёл с поезда больной и через 7 дней умер. 8 ноября 1910 года тело Льва Николаевича Толстого траурный кортеж сопровождал до дома в Ясной Поляне – усадьбе, где так много светлого ясеня. Часы в его комнате остановили в 06: 05. Железная дорога передала его тело дому, в котором так любили варить варенье из померанцев.

Она жила во дворе, где фонарь обтекал столб. Разночастные, лежачие, пузатые окна с интересом вглядывались в редких, пробегающих от дерева к дереву котов. Рыжий кот залез на зонтичное дерево. Каплями свисали с него зонтики в горошек, с пепельными кружевами, с чёрными трубами питерских домов на обшлагах, красными маками по экватору, мозаичной клеткой ближе к оси.

Её спальня залилась светом с пляшущими пылинками в солнечном тоннеле, которые всё ещё подмигивали Демокриту, подтверждая, что атомы существуют. Дисковый тёмно-зелёный телефон в коридоре взорвался невежливым звонком. Трубку взял отец.

– Алло.

– Можно услышать Ксению Иосифовну?

– Она вышла, а что передать? Кто звонил?

– Передайте, что звонил Иосиф Бродский.

– Кто?

Но на линии уже никого не было. Никого. Отец медленно укладывал трубку на реле, приговаривая: «Непременно передам».

Ксения Иосифовна проснулась в радостно-потерянном настроении. В комнате было светло и солнечно. «Отец снился, – подумала она, – какой сегодня день?» Ах да, 24 мая, день его рождения, день рождения Иосифа Бродского.

Она выглянула в окно. Зонтичное дерево расцвело. Маленькие и большие разноцветные зонтики раскрылись, как почки деревьев. Рыжий кот жмурился и спал. 24 мая – пора цветения зонтов.

Таволга покрывает своим цветом большие влажные поля, не болота и не степь.

Он ворвался в его жизнь как утренняя птица в заросли сонной молодой травы, порвал все корни и сплетённые венком узы брака, разворошил гнездо. Он был взъерошённым юным Птенцом с упругими перьями и осипшим от ночных стихов голосом. В клюве у него были только строчки и никаких зёрен. Его глаза – дерзость, губы – вызов, затылок – искушение, лоб – противоволновая дамба, ресницы – ожидание, улыбка – томление, брови – вопрос традиции. Он пел и будил, блудил и блуждал. Ему всегда было 17, даже когда наступили последние 37.

Летом 1871-го таволга набрала силы, стебли её потемнели от переизбытка соков.

Птенец пишет письмо Иволге, птице яркой, любящей виноград и черешню, не прочь полакомиться бабочками, необщительной, но обыкновенной. Так этих птиц и зовут «иволга обыкновенная».

10 сентября 1871 года они встречаются. Это было началом конца, точкой неотвратимости, рассвет и закат поменялись координатами восхода и захода, уровень моря поменялся с уровнем неба. Даже рождение сына Жоржа 30 октября 1871-го и обоснованная ревность жены Матильды не удержали Иволгу от полёта. Высокое содержание аскорбиновой кислоты в таволге приводило Иволгу в восторг, возбуждение и вдохновение.

Медовый аромат травы красил их месяцы и годы полёта. Таволгу, филипендулу, во Франции называют «царицей лугов», добавляют в чай, вино и пиво. «Filum» – «нить», «pendere» – «висеть», всё говорило о том, что оба висели на волоске от мира, жизни и смерти.

«В плену робинзонад» оказались две безумные души. Они бились, трепыхались, взмахивали крыльями в силках любви, перелетая из Франции в Бельгию и Англию, забывая о мышах-полёвках, которые летать не могут, но обладают острыми зубами.

В июле 1873-го Птенец и Иволга поймали свой полёт в сети. Выстрел из револьвера случился не раз, брюссельский Дворец правосудия приговорил Иволгу к тюремному заключению. Его исповеди писались жизнью, тоской по улетевшему в жаркий мир Птенцу, легальным отречением семьи. В тюрьме он получает известие, что прошение жены Матильды о раздельном владении имущества принято. Иволга остался один. Без Птенца, гнезда, жены, детей, дома и имени. «Его тюрьмы» сменились «Его больницами» и «Записками вдовца». По ночам ему снились всадники – ученики школы военного искусства в разноцветных формах.

Птенец отдался безвестности, странной женщине и скоротечной болезни с той же полярной страстью, с которой уводил из гнезда Иволгу, выклёвывая из оконной мозаики семейного дома цветные пластины. Он умер в 1891 году в 37. Его творческий полёт занял три года с 1869-го по 1872-й – годы, проведённые с Иволгой.

Абсент, меланхолия, кладбищенские кусты ракит и деревянные кони каруселей были формулой его лирики:

Исповедь разорванной Иволги заканчивается фразой: «Но всё пошло вразнос в нашей семье, когда в октябре 1871 г. появился в Париже Артюр Рембо». В жизни Поля Верлена ещё четверть века вплоть до 1896 г. всё шло «вразнос»: имя, жизнь, тюрьма и больницы, скитания и позор. Он лишился жены, детей, матери, дома, но в конце жизни собрал по черновикам и памяти стихи своего юного и капризного Поэта, о которых уже в 16 лет говорили, что они «выше литературы». Благодаря Полю Верлену, мы знаем о «прóклятом поэте» Артюре Рембо, который, как таволга, покрыл своим цветом большие влажные поля, не болота и не степь.

Она начинала каждое предложение с «безусловно». Безусловность стала для неё принципом, а беспринципность – безусловной реальностью. Никаких условий задач, решения все однозначны. Искала-искала, нашла сумку на троне. Как много в ней конфет! Россыпью леденцы, грильяж, шоколадные. «Безусловно, это беспринципная женщина, какое разнообразие в сумке, безобразие», – подумала она.

Наконец она решилась делать пасху обыкновенную: 7 фунтов мокрого свежего творогу под 12-часовой пресс, стакан свежей сметаны, полфунта сливочного масла, соль, сахар, да всё в деревянную форму, обложить внутри чистою тонкою салфеткою. Добавить цедру лимонную или мелко истолчённый миндаль.

Чудо конфеты, чудо вкус! В сумке много ручек: перьевых, шариковых, гелиевых, карандашей цветных и грифельных. «Безусловно, увлекающаяся натура», – подумала она. Непременно увлекающаяся, а может, пасху другим манером приготовить? К 3-м фунтам творога, 1-му фунту сливочного масла добавить полфунта миндаля, 5 цельных яиц, ваниль, 1 фунт пудры сахарной. Промолоть, взбить до пузырей, да под пресс. Может, изюм убрать?