– Эй, дядечка, – из темноты вышел мальчонка. – Ты с утреца репы принеси али капуски. Не за просто так по морозу хожу.

– Табунщик что ли?

– Ну.

– Принесу, – пообещал Матвейка.

Где-то рядом затянули песню, негромко, жалостливо. Слова показались знакомыми, вроде бы слышал когда-то. Когда? Не мать ли пела сидя за прялкой? Или это из дедовых былин, кои любил слушать затаив дыхание… Нет, не вспомнить сейчас.

Матвейка постоял, дождался, когда мерин подберёт со снега последний клок сена и пошёл обратно.

У костра вечеряли. Дарёнка, увидев отца, махнула ручонкой:

– Скорей уже, тятенька. А то иначе голодный совсем останешься.

А жена сказала, будто винясь:

– Я хлеба коровай на общину дала.

Добро, кивнул Матвейка, а между тем подумалось: надо будет с Осмола стребовать, чтоб свой кусок добавил, не всё ему на чужих харчах жировать. Осмол сидел тут же. Быстро, однако, обернулся.

Матвейка повертел в пальцах ложку. Зачерпнул варева в очередь, поднёс к губам, подул. Есть не хотелось. С устатку, наверное, хотя за весь день только снегом перекусывал. Но заставил себя, сунул ложку в рот, облизнул, снова потянулся. Рябой мужичонка рядом сыто рыгнул, ткнул в бок:

– Бражки бы.

Кто-то усмехнулся, закивал, а старик в свите сказал серьёзно:

– Не ко времени бражничать.

Матвейка согласился: верно говорит старик, не ко времени. Бражка к празднику хороша, а ныне какой праздник? Слёзы… Матвейка так понял, что новые соседи сродники меж собой или из одной деревни, а старик этот за урядника. Даром что ли всем распоряжается? Рябой вон, едва его услышал, сразу голову в плечи втянул, перечить не осмелился.

Горшки опустели быстро. Когда столь народу вместе сидит, управляться ложкой надо споро. Матвейка глянул на дочь. Дарёнка улыбалась, сияла глазёнками. Сытая. Даже рыбий хвостик приберегла от вечери, скормила псице. Думала незаметно… Матвейка погрозил пальцем: нельзя, сейчас каждый кусок беречь надо. Дитё неразумное. Зато псица так и ластится, так и жмётся мордой к детским коленям.

Жена обтёрла горшок, набила снегом, снова поставила на уголья. Развязала котомку с припасом, вынула пучок пахучей душицы. Матвейка кивнул: отвар в самый раз будет, мёду бы ещё. Может соседи расщедрятся? Соседи не расщедрились. Увидев душицу, тоже закивали, но котомки развязывать не спешили. Ладно…

Вода закипела быстро. Матвейка дождался, когда жена подаст чашу с отваром, вдохнул с отрадою густой травяной дух; на миг показалось – лето вернулось. Встали перед глазами луга на Воронеже, покосы. Косари впереди, плечи ходят мерно, трава ложится. Вдоль по кромке леса речка бежит, дышит свежестью. На мелководье дети плещутся. Жарко…

Мотнул головой, опамятовал. Ныне вспоминания как и брага – не ко времени.

– А вы недалече отсель будете? – спросил Матвейка, глядя, как жена наливает в чашу старику горячего отвара.

– Недалече, да, – ответил тот, и кивнул благодарно. – Спаси тя Бог, милая… Вёрст пять. С утреца сегодня встали. Находники идут и идут – беда, стало быть. Вот и мы пошли.

Поднёс чашу к губам, глотнул, пробурчал: горячо – и поставил на снег остужаться.

– Мне сказывали, – заговорил Матвейка, – что здесь сельцо стоит. Мы и шли-то сюда, думали, запасом на дорогу разжиться. Овсом там, или сеном. А тут и деревеньки не получается.

Старик поведал охотно:

– Ране тут вовсе пусто было, одна лишь избёнка рыбачья стояла: соберётся кто на ловы, в ней и останавливался. С бредешком пройтись или сети закинуть – милое дело. Подходцы с берега удобные, вот и приноровились люди. Сказывали, сам Глеб Ростиславич сюды хаживал, нравилось ему, – старик пошевелил палкой угли. – Но в тот год, когда окаянный князь владимирский Рязань сжёг, а народишко на Москву угнал, спрятались здесь две бабы. Сакмогоны владимирские сыскали их, решили примучить, да бабы не дались. Прыгнули в реку и утопли. Опосля люди часовенку поставили, а само место Бабьим Омутом окрестили, чтоб память о тех бабёнках жива осталась. Рыбу ловить боле не стали, но уж больно удобен перевоз через Оку, кто с полудня идёт, тот зараз сюды попадает. Да и зимой по льду дорога хорошая: хошь вниз на Муром, хошь вверх на Коломну. Вы сами-то куды хотите?

– На Муром, – ответил Матвейка. – Сговоримся с соседями, миром-то сподручней. Нужда заставит, так и от лихих людей, и от зверья сообча отбиться легше.

– То верно, – согласился старик, – миром всегда легше, – и прибавил со вздохом. – А мы вот на Рязань идти надумали, отсидимся за её стенами. А там посмотрим.

Со стороны леса донёсся топот. Свет костров лёг на закутанных в плащи вершников. Клочка ощерилась, зашлась в утробном хрипе, но кидаться, как на Осмола, не посмела.

– Опять воеводу Корноуха нелёгкая принесла, – покривился рябой. – Вот же сыть волчья, не угомонится никак.

– Знакомец твой? – спросил Матвейка.

– Бес ему знакомец.

А старик вздохнул:

– Все дороги заставами перекрыли, лиходеи, народ в дружину скликают. Да нешто кто смерть свою прежде времени поторопит? Кукиш вам.

Вершники остановились подле часовни, спешились. Постояли, поговорили о своём, потом двое остались с лошадьми, трое других подошли к костру. Тот, что впереди, приложил ладонь к груди и поклонился, блюдя вежливость:

– Поздорову вам, люди.

Как-то в Новом Ольгове Матвейка видел княжьего воеводу: тот шёл прямо, ногу ставил уверенно, на плечах лежал чёрный мятль, а весь вид показывал – не на последнем месте у Юрия Игоревича сидит сей муж. Этот же и смотрит проще, и укрывается потёртой вотулой, и вообще… Нет, не похож на воеводу. Разве что обут в сапоги, а не в лапти, но то понятно – лапоть в стремя не сунешь.

– И тебе не хворать, – угрюмо отозвался рябой, а старик и вовсе промолчал.

Воевода шагнул ближе, протянул руки к огню, потёр ладони друг о друга.

– Холодно нынче, – сказал.

– Так Варварин день, куды ж без мороза, – откликнулся Осмол. – Трещит Варюха – береги нос да ухо.

– По-иному и не бывает, – улыбнулся воевода. – Заварварили морозы, теперича держись.

Но улыбка сошла с лица быстро. Выпрямился, уткнул кулаки в пояс.

– Вот что, люди, ходить околицей не буду, скажу прямо: пришёл на подмогу звать. Большое воинство со степи идёт, одною дружиною не остановим. Отправили мы слов своих до Чернигова и до Владимира, но пока там соберутся, пока обдумают – времени пройдёт много, так что выручайте.

Он помолчал, ждал, что ответят, не дождался. Только Дарёнка вдруг поднялась с мести и вошла в права хозяйки:

– Дядечка, а ты и есть воевода Корноух, да? Да ты садись на брёвнышко, хочешь отвару? Только у нас мёду нет.

– Отвару? – опешил воевода, но тут же оправился. – Спасибо, хозяюшка. Рад бы за гостя тебе быть, да не ко времени, – сунул руку под плащ, вынул морковину и присел на корточки. – Вот гостинец тебе за приветливость. Она сладенькая. Съешь, и станешь такой же краснощёкой красавицей.

– Благодарствуйте, – Дарёнка схватила морковь и крепко сжала её в кулачке.

Корноух встал, повернулся к рябому.

– Не надумали?

– Ступай, воевода, с Богом.

– Что ж… А надумаете, так идите прямиком на Ложву. Там полки собираем.

И пошёл к соседнему костру.

– Ишь ты, сподобился, гость нежданный, – в спину ему пробурчал старик. – О прошлый год со своими дармоедами наехал в село, едва не всех кур перебили. Да ещё похвалялись, дескать, теперича любого татя от Рязани отвадим. Вот и отваживай!

– Ладно те ругаться, – услышал Матвейка хриплый голос. – Чай, не на соседский усад грядки полоть зовут.

Говоривший сидел по ту сторону костра, и рассмотреть его мочи не было, но по голосу человек был явно поживший.

– А тебе-то, Плешка, и помолчать кстати, – лениво отмахнулся старик. – А уж коли хоробр так, то и шёл бы в ихно ополченье. Там этаких дурней в самый раз ждут.

– И пошёл бы, кабы вмоготу было. За землю любезную грех не постоять.

Старик усмехнулся.

– За землю, придумал же. То княжьи слова да боярски. Им терять есть что, вот и бают про землю. А нам всё одно кому бор давать – этим али иным. Пахарь всем нужен.