– Чего ты точно обо мне не знаешь, – сказал Графф, – так это того, что я думаю на много ходов вперед.

Яну Павлу это напомнило слова Анджея, когда тот учил его играть в шахматы: «Нужно думать наперед над каждым ходом, и над следующим, и над следующим, чтобы понять, к чему это приведет в итоге». Ян Павел понял принцип, как только Анджей его объяснил, но в шахматы играть перестал: его не волновало, что случится с маленькими пластиковыми фигурками на доске из шестидесяти четырех клеток.

Графф играл в шахматы, но не маленькими пластиковыми фигурками. Его шахматной доской был весь мир. И хотя Графф был только капитаном, полномочий – и ума – у него имелось куда больше, чем у полковника, который приходил в прошлый раз. Когда Графф говорил, что думает на много ходов вперед, он подразумевал, что готов в любой момент пожертвовать фигурой, чтобы выиграть партию, совсем как в шахматах.

Возможно, это означало, что он готов сейчас солгать Яну Павлу, а потом его обмануть. Но нет – тогда ему вообще незачем было что-то говорить. Причина могла быть только одна: в намерения Граффа не входило его обманывать. Графф готов был сам оказаться обманутым, сознательно пойдя на сделку, в которой другая сторона могла выиграть, и выиграть полностью, – пока ему был известен способ обратить себе на пользу даже поражение.

– Вам придется дать нам обещание, которое вы никогда не нарушите, – сказал Ян Павел. – Даже если я все-таки не полечу в космос.

– У меня есть полномочия дать такое обещание, – кивнул Графф.

Женщина явно так не думала, хотя и промолчала.

– Америка – хорошее место? – спросил Ян Павел.

– Множество живущих там поляков считают именно так, – ответил Графф. – Но это не Польша.

– Я хочу увидеть весь мир, прежде чем умру, – сказал Ян Павел. Раньше он никому никогда этого не говорил.

– Прежде чем умрешь? – пробормотала мама. – С чего ты задумался о смерти?

Как обычно, она попросту его не поняла. Он вовсе не думал о смерти. Он думал о том, чтобы научиться всему на свете, но этому мешал очевидный факт – ограниченный запас имевшегося у него времени. Почему люди так огорчались, когда кто-нибудь упоминал о смерти? Неужели они полагали, что смерть кого-то пощадит, позволит жить вечно, если о ней не упоминать? И насколько на самом деле мама верила в Христа, если боялась смерти настолько, что не могла даже говорить или слышать о ней от своего шестилетнего сына?

– Переезд в Америку – только начало, – ответил Графф. – У американских паспортов намного меньше ограничений, чем у польских.

– Мы об этом еще поговорим, – сказал Ян Павел. – Приходите позже.

– Вы что, с ума сошли? – спросила Хелена, как только они вышли за дверь и никто уже не мог их услышать. – Разве не ясно, что замышляет мальчишка?

– Нет, не сошел. И да, ясно.

– Похоже, видеозапись нашей встречи повергнет вас в еще большее замешательство, чем предыдущая – Силлаайна.

– Не думаю, – покачал головой Графф.

– Что, все-таки намерены обмануть мальчика?

– Тогда я точно буду сумасшедшим.

Он остановился на краю тротуара, явно собираясь закончить разговор до того, как сесть в микроавтобус вместе с остальными. Неужели Графф забыл, что все, что он сейчас говорил, продолжало записываться?

Нет, он помнил об этом. И обращался не только к ней.

– Капитан Рудольф, – сказал он, – вы сами видели, и каждому понятно, что добровольно заставить этого мальчика отправиться в космос невозможно. Он просто этого не хочет. Его не интересует война. Вот чего мы добились дурацкой репрессивной политикой в отношении неподчинившихся наций. Перед нами самый выдающийся ребенок из всех, кого мы когда-либо встречали, но мы не можем его использовать, поскольку многие годы создавали культуру, которая ненавидит Гегемонию, а вместе с ней и Флот. Мы настроили против себя миллионы людей во имя каких-то дурацких законов об ограничении рождаемости, бросив вызов их вере и социальной идентичности, а поскольку вселенная статистически склонна к иронии, естественно, лучший кандидат на роль командира, подобного Мэйзеру Рэкхему, появился среди тех, кого мы настроили против себя. Я лично тут ни при чем, и только идиоты могут меня в этом обвинять.

– Тогда что все это значит? Тот уговор, на который вы согласились? В чем суть?

– Естественно, в том, чтобы вытащить Яна Павла Вечорека из Польши.

– Но какая разница, если в Боевую школу он все равно не пойдет?

– Он обладает разумом, который обрабатывает человеческое поведение так же, как некоторые гении-аутисты обрабатывают числа или слова. Вам не кажется, что ему пойдет на пользу, если он окажется там, где у него будет возможность получить настоящее образование, а не там, где ему постоянно внушают ненависть к Гегемонии и Флоту?

– Мне кажется, это не входит в ваши полномочия, – ответила Хелена. – Мы представляем Боевую школу, а не комитет по организации лучшего будущего для детей путем переселения их в другие страны.

– Я постоянно думаю о Боевой школе, – заверил ее Графф.

– В которую, как вы сами только что заметили, Ян Павел Вечорек никогда не попадет?

– Вы забываете о проведенных нами исследованиях. Возможно, с формальной научной точки зрения их результаты не окончательны, но уже вполне убедительны. Люди достигают пика своих способностей к военному командованию намного раньше, чем мы полагали. Большинство – еще до двадцати лет, в том же возрасте, когда поэты создают свои самые страстные и революционные произведения. И математики тоже. Они достигают вершины, а затем их способности ослабевают, и они держатся на плаву за счет того, чему научились, когда были еще достаточно молоды, чтобы учиться. Нам с точностью примерно до пяти лет известно, когда нам потребуется наш командир, но к тому времени Ян Павел Вечорек будет уже слишком взрослым, давно миновав свой пик.

– Похоже, вы получили информацию, которой нет у меня, – заметила Хелена.

– Или сообразил сам, – сказал Графф. – Как только стало ясно, что Ян Павел никогда не пойдет в Боевую школу, моя миссия изменилась. Теперь самое главное для нас – вывезти Яна Павла из Польши в одну из подчинившихся стран, и мы сдержим данное ему слово до последней буквы, дав ему понять, что мы выполняем свои обещания, даже когда знаем, что нас обманывают.

– И какой в том смысл? – спросила Хелена.

– Капитан Рудольф, вы говорите, не подумав.

Он был прав. И она подумала.

– Поскольку наш командир потребуется нам еще не скоро, – сказала она, – то хватит ли нам времени, чтобы он женился и завел детей, а потом эти дети успели подрасти как раз к нужному времени?

– Едва-едва, но хватит – если он женится молодым и на какой-нибудь девушке с выдающимся умом, чтобы получилась хорошая комбинация генов.

– Но вы же не станете этому способствовать?

– Между прямым воздействием и ничегонеделанием есть множество промежуточных точек.

– Похоже, вы и впрямь думаете на много ходов вперед.

– Можете считать меня Румпельштильцхеном.

– Ладно, я поняла, – рассмеялась Хелена. – Сегодня вы исполняете его самое сокровенное желание, а потом, когда он уже обо всем забудет, появитесь и потребуете себе его первенца.

Графф обнял ее за плечи, и они вместе направились к ожидавшему микроавтобусу.

– Вот только я не оставил ему дурацкой лазейки, которая позволила бы ему выкрутиться, если он сумеет угадать мое имя.

Выскочка[4]

Джон Пол Виггин вовсе не пытался записаться на курс теории человеческих сообществ. Даже не рассматривал его как третьестепенный вариант. Его отправил туда университетский компьютер на основе некоего алгоритма, оценивавшего уровень подготовки, количество пройденных основных курсов и множество прочих ничего не значащих соображений. В результате вместо изучения одного из интересовавших Джона Пола предметов, ради которых он сюда и поступал, ему приходилось страдать, выслушивая беспомощный лепет какой-то аспирантки, которая мало разбиралась в предмете и еще меньше в том, как его преподавать.