Но высшее Священноначалие было на виду, под постоянным присмотром ОГПУ, и в покое его не оставляли. После кончины Патриарха Тихона местоблюстителем его престола стал митрополит Петр (Полянский). Его арестовали, стали докапываться о политических взглядах. Когда он сказал, что Церковь не может одобрить революцию, этого оказалось достаточно, он очутился в заполярной ссылке. То, что оставалось от аппарата Патриархии, временный Синод, возглавил его заместитель, митрополит Сергий (Страгородский). Его тоже несколько раз арестовывали. В очередной раз духовенство начали перетряхивать в 1927 году – в Варшаве 17-летний Борис Коверда застрелил советского полпреда (посла) Войкова, участника цареубийства. Среди эмигрантов, в том числе в РПЦЗ, это вызвало ряд одобрительных отзывов и заявлений. А Сергия (Страгородского) опять взяли под стражу и обвинили в связях с заграничными структурами Церкви. Указали, что они поддерживают антисоветскую борьбу и теракты.

Но Сергий согласился на еще один компромисс с властями. Подписал и издал послание «Об отношении Православной Российской Церкви к существующей гражданской власти» (этот документ больше известен как Декларация митрополита Сергия): «Мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и Правительством» [43]. Митрополит пояснял свою позицию: «Мы хотим быть православными и в то же время осознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи». Говорилось, что случайностей для христианина нет, в любых событиях действует десница Божия, в том числе и в установлении советской власти. А от зарубежных архиереев митрополит Сергий потребовал подписать обязательство о лояльности к Советскому правительству, предупредив, что с несогласными Московская Патриархия порывает отношения. Декларацию подписали еще 8 архиереев и членов временного Синода.

Однако она вызвала целый взрыв расколов. Часть епископов, священников, прихожан, отвергла Декларацию. Появились общины «иосифлян», группировавшиеся вокруг Ленинградского митрополита Иосифа (Петровых), «даниловцев» – вокруг московского Данилова монастыря, мечевцы – по имени протоиерея Сергия Мечева. Возникла и умеренная оппозиция, одобрявшая Декларацию лишь частично. Она подтверждала, что Церковь должна относиться лояльно к светскому государству. Но указывала, что и государство не должно вмешиваться в дела Церкви, и нельзя мириться с действиями властей, враждебными вере. Свои протесты выражали по-разному. Одни принципиально отложились от временного Синода, заявляли, что больше не признают его. Другие отношений не порывали, но перестали поминать митрополита Сергия на богослужениях. Или Сергия поминали, но отказывались поминать советскую власть, как требовал указ Синода. На оппозиционных священников начались церковные гонения, их запрещали в служении. Кто-то смирялся, уходил на покой. А кто-то продолжал служить, множилось число «катакомбников». Тут уж Сергий и его Синод развернули борьбу с «раскольничьим клиром». Снова запрещали в служении, даже отлучали от Церкви.

Ну а за границей бурю возмущения вызвало требование дать подписку о лояльности к советскому правительству. Архиерейский Собор РПЦЗ, заслушав Декларацию, постановил прервать сношения с Московской Патриархией «ввиду порабощения ее безбожной властью, лишающей ее свободы волеизъявления и в каноническом управлении Церковью». В ответ из Москвы последовало постановление Временного Патриаршего Синода – «возникшее в Сремских Каровцах» Управление русскими епархиями объявлялось упраздненным, а его действия – не имеющими канонической силы и отмененными. Всем архиереям и священникам предписывалось порвать отношения с Управлением РПЦЗ под страхом соборного суда и запрещения в служении. Отныне РПЦ и РПЦЗ рассорились окончательно.

Конечно же, митрополит Сергий (Страгородский) – и не только он, а весь Временный Синод, издавая свою Декларацию, лелеял надежды, что таким образом получится как-то смягчить политику большевиков, касающуюся Православия. Заслужить если не благожелательное, то хотя бы приемлемое отношение с их стороны. Но ничего подобного не произошло. Напротив, в 1928–1929 годах развернулась еще одна массированная кампания против Церкви. Всю страну охватили антирелигиозные акции. В Ленинграде в Рождественский сочельник учинили «ночь борьбы с религией» и взяли всех, кого застали в церквях. На Кубани под Рождество закрыли храмы, устроив в них молодежные вечеринки. В этот раз воинствующие безбожники обрушились даже на рождественские елки. Несмотря на то, что теперь их стали наряжать не на Рождество, а на Новый год, их объявили «религиозным пережитком». Были выпущены плакаты: «Только тот, кто друг попов, елку праздновать готов». По улицам ходили патрули из комсомольцев и добровольцев, подглядывали в окна, проверяя, кто еще следует «поповским обычаям»?

На Пасху комсомольцы по разным городам и селам так же дружно закидывали камнями Крестные Ходы, в Оренбуржье даже подожгли одну из станиц только для того, чтобы сорвать праздничную службу [108]. Для молодежи организовывались буйные антирелигиозные шабаши с факелами, шествиями, плясками, кощунственными песнями и частушками. Священнослужителей в первую очередь репрессировали в ходе раскулачиваний. Закрывались храмы, их передавали для использования колхозам. А если прихожане пытались протестовать, это объявлялось «кулацкими восстаниями» и, соответственно, подавлялось.

Между прочим, эта кампания нацеливалась не только на религию. Одновременно ставилось целью добить и русскую культуру, и русскую мысль. Доломать фундамент традиций, чтобы на «пустом месте» насаждать нечто совсем иное. В том же самом 1929 году в Академию Наук были введены Бухарин, Покровский, Кржижановский, Рязанов, Деборин, Лукин, Фриче. Устроили там крутую чистку, из Академии было изгнано 648 сотрудников. Увольнениями гонители не ограничивались, было раздуто дело об «академическом заговоре». За решетку попал весь цвет российских историков, философов, мыслителей: Платонов, Тарле, Ольденбург, Любавский, Готье, Измайлов, Лихачев, Бахрушин, Греков, Веселовский, Приселков, Романов, Черепнин, Пигулевская, Лосев и др. А под руководством Бухарина и «красного академика» Покровского для народа разрабатывалась совершенно другая история. Ее сводили к истории классовой борьбы. Все князья, Цари, полководцы, государственные деятели скопом охаивались как эксплуататоры или слуги эксплуататоров.

Справка: кто есть кто?

Бухарин Николай Иванович. Масон. Жил в Австро-Венгрии, Швейцарии, Швеции, США, в публикациях выбрал себе псевдоним Мойша Долголевский. Сотрудничал с Парвусом, был близок к Троцкому. В Советском Союзе стал идеологом партии, редактировал главные печатные органы, «Правду» и «Известия», член исполкома Коминтерна. Имел большое влияние среди коммунистической молодежи, в Академии красной профессуры, откуда вышли многие антисталинисты.

Комплексная программа Наркомата просвещения поучала: «Особой беды не будет, если дети не усвоят исторические факты и события, которые имели место до Октябрьской революции» [115]. В «Малой советской энциклопедии», изданной в 1930–1931 годах, статью об Отечественной войне 1812 года писала ученица М.Н. Покровского профессор М.В. Нечкина. Даже слово «Отечественная» давалось в оскорбительных кавычках! С революционной точки зрения разъяснялось: «…»Отечественная» война, русское националистическое название войны, происшедшей в 1812 году… вооруженные чем попало крестьяне, защищая от французов свое имущество, легко справлялись с разрозненными французскими отрядами… дело тут было не в подъеме патриотического «духа», но в защите крестьянами своего имущества. Наполеон был вынужден покинуть Россию. Далее война… велась уже вне пределов Российской империи под громким лозунгом «освобождения» Европы из-под «ига Наполеона». Окончательная победа над последним явилась началом жесточайшей всеевропейской реакции…» [69, т. 6, с. 186, 187; т. 7, с. 418.].