Митя, выбрав из-под рельса балласт, закладывает шашку, озирается. Справа, слева над рельсами шевелятся темные фигуры. Звучит громкая команда, Митя чиркает спичкой, поджигает шнур. Брызнув искрами, он шипит, как змея. Двое или трое мужчин, ближайших Митиных соседей, приблизиться к рельсам не отваживаются, ложатся под насыпью. Швырнув на рельсы толовые шашки, будто гранаты, они со всех ног кидаются прочь...
Митя, отбежав метров сто, на землю не падает. Впервые за свою жизнь он чувствует: бой - это кипение крови, шальная, дикая радость. Железная дорога взрывается длинной огненной лавой, ослепительные столбы огня один за другим возникают на всем видимом протяжении, разлетаясь по лесу многоголосым эхом. Скоро все стихает. В непривычной затаенной тишине, которая на мгновение наступает, Мите вдруг кажется, что он слышит курлыканье журавлей...
II
На другой день через Рогали весь день валом валят партизаны. Возвращаются с железной дороги домачевские, горбылевские, октябрьские, даже дальние - стрешинские, парицкие - бригады и отряды. Ночная "рельсовая война" была успешной. Два или три дня немцы будут ставить заплаты, ремонтировать искореженную железную дорогу. Лесное войско тем временем отлежится, отоспится, чтоб снова налетать на нее, производить диверсии.
Молодые стройные хлопцы, мужчины размашисто шагают по рогалевской улице, критически поглядывая на босого Евтушика, который сидит на крыльце штабной хаты.
- Товарищ! Не ты ли лапти потерял? Висят на березе...
- Беги, брат, быстрей, а то кто-нибудь подберет...
- Летел с чугунки сломя голову. Видишь, хоть лапти потерял, но успел выспаться...
- На оккупированной территории он не жил. Жил в лесу, немцев не видал...
Евтушик огрызается:
- Куда размахался? Иди посидим. Мясом накормим. Вы же весной последнюю кобылу в Бобруйске продали...
На крыльцо неторопливо поднимается кряжистый, в кожаном пальто и запыленных сапогах человек. На боку болтается туго набитая командирская сумка.
За столом что-то пишет, слюнявя химический карандаш, Анкудович. После создания бригады он назначен начальником штаба. Подняв глаза на посетителя, Анкудович вздрагивает, густо краснеет и снова склоняется над бумагой. Человек нерешительно переминается с ноги на ногу.
- Не узнал, Анкудович?
- Узнал, товарищ Матвеев.
- Не очень ласково встречаешь бывшего командира.
- Нет причины для поцелуев. Не обижайся...
Анкудович растерялся. Как далекий призрак, возникает в памяти сорок первый год, истребительный батальон, который, спешно перебравшись в лес, стал называться партизанским отрядом. В отряде, которым командовал начальник милиции Матвеев, царила затаенность, подозрительность. Днем сидели в землянках, ели сухари, консервы, ночью, как волки, выползали на разведку. Будто лес сплошь был заселен немцами.
- Трудное время было, Анкудович. - Матвеев садится на стул. - Мне, думаешь, легко пришлось?
- Распускать отряд ты не имел права.
- Это было не в моей власти. Не забывай, надо мной стоял Филимонов, председатель исполкома. Он отдал приказ.
- Не виляй хвостом. Ты был командиром.
- Но ведь ты ушел в Литвиново и не вернулся.
- Вернулся, Матвеев. А тем временем ты драпанул...
Что Матвеев не убит, подался с Филимоновым на восток, за линию фронта, они, незадачливые партизаны, знали, но молчали. Слух этот пустили полицаи, и из-за тех, кто оставался в местечке, не стоило его опровергать.
- Не у одних нас так получилось, - продолжает Матвеев. - Некоторые районные отряды тоже не удержались. Знаешь же, как было...
- На других не кивай. У нас склады разграбили, актив перебили. Наша бригада еще и теперь слабее остальных.
Матвеев вдруг взрывается. С треском - отлетают две пуговицы распахивает кожанку, размашисто вышагивает по комнате.
- Ты что - белены объелся? Думаешь, без тебя прокуроров не было? Хватило на мою голову. Погляди - волосы повылезали. Ну, погибло двадцать, тридцать человек - что, я их немцам в пасть совал? Миллионы гибнут. Если хочешь знать, я собирался остаться. Тактика какая была - ждать, укрыться на зиму, чтобы снова собраться с силами весной. Ты же сам в селе жил. Вот и я так хотел. С Филимоновым не соглашался. Подался к одному, к другому. Возьми, спрячь. Всюду от ворот поворот. Кто хотел лезть в петлю из-за начальника милиции? Сам знаешь, какое тогда было настроение. Немцы трубили, что взяли Москву. Ну, я и пошел в эту взятую Москву. Не к немцам пошел - на фронт. Чтоб против них воевать. Ты же, сидя у жены на печке, ел блины со шкварками. Разводил тары-бары со Спаткаем, с Овчаром, чтоб тебя не тронули. А я семьсот верст на животе - голодный, холодный...
Анкудович смягчился.
- Со Спаткаем и другими мы сначала вели работу. Не верили, что они по-настоящему продались.
- Так вот, Анкудович, я тоже веду работу. Всю войну. Чтобы меньше было таких сволочей, как Спаткай. И потому прошу передать мне местечковых связных. Наверное, знаешь, чем я занимаюсь?
Начальник штаба удивленно взглянул на Матвеева:
- Ты что, Матвеев, не знаешь порядка? Есть штаб соединения, обком. Обращайся туда. Я начальник небольшой. Могу по секрету сказать: в прошлом году в район прилетела спецгруппа из Москвы, связные из Батькович подчинены ей...
III
Фронт уже на Днепре. После двух лет лихолетья, неопределенности, невероятных слухов, которые неизвестно из каких источников столько раз выплывали раньше, в это трудно поверить. Но теперь это не слухи. В партизанской редакции есть приемник, возле него в три руки записывают сводки Информбюро. Районная газета успела напечатать: Красная Армия вышла на Днепр от Кременчуга до Лоева.
Дни тревожно-приподнятые, полные хмельной радости. По-прежнему стоит погожая осень, дубы в роще возле Медведки, клены, рябина пылают, как огромные костры. Вечера звездные, тихие. Где-то в полночь слышно в небе гудение моторов. Эскадрильи советских бомбардировщиков летят на запад.
Откуда взялось все - рывок на Днепр, танки, самолеты?
Звенит в Митиной душе мотив, возникший в тот день, когда он только шел в отряд:
Пейте, пойте в юности,
Бейте в жизнь без промаха,
Все равно, любимая,
Отцветет черемуха...
Два года Митя только и думал о фронте, о войне, точно помнил все даты советского наступления. Даже если б его разбудили ночью, он без запинки ответил бы, в какой день выбиты фашисты из каждого, даже самого маленького города Советского Союза. Сюзанну он вспоминал мало, встреч с ней не искал. Кончится война, тогда придет все, думал он. Большая жизнь с любовью, личными заботами, переживаниями лежала для него за тем заслоном, который могло снять только изгнание немцев.
Немцев еще не изгнали, но он уже втягивается в другой мир. Чувствует себя радостно-возбужденным, когда встречается с Ниной Грушевской, с Женей, с другими девушками. Тут, в партизанской среде, есть женщины, девушки, которые не таясь ждут кавалеров с заданий, ходят с ними ночевать на сеновалы, стирают им белье. Молодые ребята похваляются победами над деревенскими красавицами.
В глубине души Митя иной раз обижается на Сюзанну. Нити, связывающие их, непрочные, тонкие, натяни потуже - порвутся. Он уже чувствует, что в любви есть самоотверженность, страдание, боль за близкого человека, ловит себя на мысли, что ничего этого у них с Сюзанной не было. С его стороны, может, и было, особенно в ту пору, когда он только увидел девушку и когда еще не было войны. А она все время как бы прислушивается к самой себе, разгадывает какую-то загадку. Вряд ли думает она о Мите, о том, что ему угрожает опасность...
Приходя в местечко за солью, Митя уже два раза глядел смерти в глаза. Возле Кавеньковского моста хлопцы (теперь с ними Сергей) напоролись на власовскую засаду. Спасла ночь. Митя помнит разъяренный крик, огненные полосы трассирующих пуль, которые свистели возле самых ушей.
Второй раз, в Дубровице, было еще хуже. Они втроем носом к носу столкнулись с немцами, которые ходили по хатам и собирали яйца. Сергей не растерялся, ударил из обреза, заставил солдат залечь. Потом, как и в первом случае, спасли молодые ноги...
