- А я о чем говорю? - раскрасневшийся Михновец кричит. Неразогнанные гарнизоны вокруг, а мы на железку? Чего там не видели? Думаешь, немцам не донесли, что ползем по болоту? Гостинцев приготовят...
Подана команда строиться. Хорошее настроение, которое пришло было к Шуре, как рукой сняло. Что-то тревожное, недоброе шевелится в душе. Богдановича - того просто трясет. Неловко на него смотреть.
II
Только за полночь добираются до заросшего соснами пригорка, выступающего темным островом. Ночуют не раскладывая костров - близко железная дорога. Когда переходили речку, окунулись, кто повыше ростом - до пояса, пониже - по самую грудь. Мокрые, закоченевшие, верст десять почти бежали, пока не высохла на теле одежда.
На острове земля сухая, песчаная, и Шура от усталости даже можжевельника не подстелил под бок - упал изнеможенный. Рядом примостился Богданович. Затишно под соснами, уютно. Тяжелые вздохи доносятся сверху там гуляют ветры. Шура мгновенно уснул.
Станция, на которую они наступают, та самая, что и в прошлом году, Птичь. Только не видно моста и речки. "Где же мост? - думает Шура. Партизаны его взорвали, но немцы отремонтировали снова. И речка но могла просто так исчезнуть". Наконец он с радостью вспоминает: "Речка и мост за станцией, потому их не видно. Теперь же у них задача другая - захватить эшелон..."
Эшелон стоит перед ними - хоть бери руками. Немцы ничего не видят, не стреляют. Шура бежит что есть силы, но сзади кто-то хватает его. Он оглядывается и видит Михновца. "Не беги, - бормочет Михновец. - Немцы не стреляют потому, что кругом все заминировано. Мы сядем на коня и проедем. Конь не подкован, на мину не наступит..."
Михновец подводит черного коня, и они оба садятся на него. Конь идет осторожно, он даже не идет, а будто плывет в воздухе. Вот они уже в вагоне. В нем полно мешков с солью. Михновец берет себе маленький мешочек, а на Шуру взваливает целый куль. Ему тяжело, он злится на Михновца и вот-вот упадет от изнеможения...
Шура просыпается. Богданович, чтобы согреться, лег ему на грудь. Еще темно, но между сосен заметно движение и слышны голоса. Партизаны разбираются по взводам.
Первое, что видит Шура, выйдя на прогалину, это снег. Вчера сыпалась с неба редкая крупа, теперь снег валит тяжелыми мокрыми хлопьями. Шура дрожит. Во сне промерз, ноги мокрые, а тут еще слякоть. Впереди ничего не видно. Партизаны - знакомых рядом нет - идут хмурые, злые. Богданович согнулся в крюк, надрывно кашляет.
Идти стало легче, когда выбрались на дорогу. По обеим сторонам ее молодые сосновые посадки. В лесу снега нет, зато на согнутых ветках деревьев висят белые шапки. Колонна часто останавливается. Долгое, надоедливое ожидание хуже всего.
Наконец партизаны делятся на отряды, и Шура догадывается, что железная дорога уже близко. Бригада Деруги подается влево, бригада Михновца - вправо. Шура с Богдановичем оказался с теми, кто остался на месте.
Партизаны, разбившись на группки, осторожно продвигаются вперед. Теперь все идут, держа винтовки наготове. Один Богданович безразличен к боевой подготовке - даже винтовку из-за плеча не снимает.
- Железная дорога близко, - Шура дергает товарища за рукав. - Сейчас начнется.
- Черт его побери. Очертя голову не лезь.
Начинает светать. Даже сквозь снежную завесу видно, что лес кончился. Обрывается он как-то неожиданно, прямой стеной, и Шура догадывается, что впереди охранная полоса, на которой немцы вырубили деревья.
Партизаны залегают под крайними деревьями. Снег сыплет и сыплет.
Сосна, под которой Шура с Богдановичем выбрали место, стройная, с раскидистой шапкой, мокрые холодные хлопья сюда почти не попадают. На замшелом бугорке, перед Шуриным лицом, несколько стебельков зеленого барвинка, немного впереди, в лощине, где защитные навесы сосновой кроны кончаются, из-под снежного покрова пробиваются три белых глазка подснежника. Из-за снега их трудно увидеть. Шура смог распознать цветы по зеленым листкам, которые их окружают. Подснежники цветут на снегу.
Уже совсем рассвело. Стоит настороженная тишина, и лишь мелькают перед глазами белые снежные хлопья. Сколько от этих сосен до рельсов? Сто метров, двести? Немцы валили лес неравномерно - где больше, где меньше. Не сами пилили, пригоняли местных жителей.
Смутное, неясное предчувствие не дает Шуре покоя. Он выдвигается немного вперед, ложится на спину, смотрит вверх. Так и есть, на стволе сосны, метрах в трех от земли, прибита большая фанерная буква. Она даже окрашена в красный цвет, чтобы те, что будут стрелять, могли ее заметить. Но если подготовлена диспозиция, то, как видно, близко бункер.
Шура отползает назад. Как и вчера, на душе тоскливая тревога. Еще никогда с ним такого не бывало. Бились с немцами на шоссе, наступали на Гороховичи, на Литвиновичи, на Птичский мост. Ни о чем он тогда не думал.
Метель между тем затихала. Если приглядеться, можно увидеть ряд телеграфных столбов, темную стену сосняка на противоположной стороне железной дороги. До насыпи метров сто. Кое-где из-под снега высовываются пеньки, суки, ветки поваленных, но неубранных деревьев.
В эту минуту до Шуриного слуха доносится отчетливый перестук колес. Даже безразличный ко всему Богданович поднимает голову, настораживается. Под соснами, где притаились партизаны, заметное движение. Кто-то бежит по лесу, слышен хруст ветвей, подается одна и та же команда: "После взрыва к эшелону! Стрелять только по цели!"
В груди у Шуры что-то надорвалось. Руки, ноги словно одеревенели. Тревога подступает к сердцу, как отвратительный страшный призрак, ее холод Шура ощущает всем телом. Кружится голова, и какой-то миг кажется, что он летит в бездну. Точно из-под земли Шура слышит голос Богдановича: "Ты весь белый. Тебе что, нехорошо?"
Губы посинели, во рту сухо, Шура даже слова вымолвить не может и только машет рукой.
Эшелон, кажется, стоит на том же месте. Долго, мучительно долго тянутся минуты.
Наконец сквозь снежную завесу Шура видит темный силуэт паровоза с короткой трубой, серую череду вагонов. Эшелон действительно не идет, а ползет. Может, потому, что он - первый после ночи. Слепому ясно - его надо пропустить. Пускай чешет к дьяволу!
Интересно, какую поставили мину - нажимную или натяжную? Если нажимную, то уже ничего не сделаешь...
Взрыв как удар грома. Ослепительный столб огня, облако дыма, страшный железный скрежет, лязг. На голову Шуре падает большой ком снега.
Снег этот он только и ощущает, когда вместе с темной лавиной людей, которая вдруг вырвалась из леса, бежит, огибая пни, поваленные деревья, к железной дороге. Вагоны, как вкопанные, стоят на месте, а паровоз даже с рельсов не сошел. Там, возле вагонов, кажется, никакого движения. Тем не менее стрекочет партизанский пулемет, раздаются отдельные винтовочные выстрелы. Стреляют те, передние, которые ближе к вагонам. Шура бежит, видит перед собой в снежной круговерти серые спины. Вот-вот партизаны вырвутся на насыпь.
Вдруг они как бы натыкаются на невидимую стену, на минуту недоуменно останавливаются, начинают разбегаться влево или вправо. Шура сам налетает на невидимую преграду - это проволочная сеть, натянутая вдоль железнодорожного полотна. Бешеная злость охватывает его. Где же были минеры, разведчики, неужели не видели проволоки?
В эту минуту с конца эшелона мерно и властно начинает бухать крупнокалиберный немецкий пулемет. Партизаны падают на землю. Весь заснеженный простор усеян неподвижными темными фигурами. Начинается частая, беспорядочная стрельба. Шура чуть не плачет от злости. Вагоны в нескольких шагах, если б выскочить на насыпь, под колеса, то немцы не удержатся.
Несколько партизан бегут к паровозу. Среди них Шура видит Лавриновича. У него в вытянутой руке автомат, он машет им, на мгновение поворачиваясь лицом к тем, кто лежит на снегу, как бы призывая подыматься, бежать вслед.
Шура вскакивает. Там, у головной части эшелона, в проволочной сетке проделан широкий лаз, и вот уже несколько партизан прорвались к самой насыпи. Лавринович снова остановился, что-то кричит, у него судорожно перекошен рот...
