Дедушку это не успокоило.

– И вам это нравится? – уточнил он.

– Конечно, – ответил Мелкий, – жуть как нравится!

– А что еще вам нравится? – прежде чем решиться продолжить, дедушка решил выяснить специфику наших художественных предпочтений. Видимо, хотел быть готовым к тому, что еще может произойти с героями нашей любимой сказки.

– Ну, – подумав, сказал Мелкий, – про Песочного человека, который вечером засыпает детям глаза песком, а потом забирает их и скармливает своим детенышам.

– Не детей забирает, – поспешила я успокоить дедушку, который, кажется, волновался, – а только их глаза.

– Да, эту историю я знаю, – задумчиво сказал он, – а еще?

– Про корабль из ногтей мертвецов, и про Цербера, и еще про Беовульфа с чудовищем, – дополнил Мелкий, – много всего!

– Понятно, – резюмировал дедушка, – давайте сделаем так: я не буду дочитывать эту сказку, а лучше расскажу вам историю про горбуна и огромный собор.

– А она страшная? – уточнил Мелкий.

– Очень, – уверил дедушка, – просто жуткая!

– Ладно, – согласились мы, – а эту сказку мы тебе сами потом расскажем.

С тех пор дедушка тоже не читал нам сказок, а рассказывал разные захватывающие и жуткие истории – про девочку и каторжника, про Гуинплена, про графа Монте-Кристо и много других.

Что касается мамы, она не разбиралась в мультиках. Выяснилось это совершенно случайно. Мультики мы любили, но они случались в нашей жизни редко: вечером, когда мы смотрели «Спокойной ночи, малыши», и – иногда – перед детским садом, когда шла передача «Доброе утро». Но утром мы, как правило, не успевали их посмотреть: когда наступало время мультика, мы уже шли в детский сад. Летом, когда в детский сад ходить было не нужно, можно было посмотреть мультики, которые иногда показывали днем. В этих случаях кто-то из взрослых выходил на балкон и кричал в глубину двора: «Мультики!» – и россыпь детей, внезапно появлявшаяся сразу отовсюду, бросалась к подъездам.

Как-то в разгар трудового летнего полдня мы услышали, что мама зовет нас смотреть мультики. Я только что нашла кусок кабеля и была страшно счастлива: кусок был такой огромный, что цветной проволоки мне должно было хватить на все лето. Конечно, перед тем, как бежать домой, кабель следовало спрятать или просто взять с собой, но от радости его обретения, помноженной на радость предвкушения мультика, я об этом забыла. Мы ворвались домой, скинули сандалии и бросились к телевизору.

Как ни странно, мама, которая никогда не интересовалась мультиками, села смотреть с нами, а папа, который всегда все смотрел с нами, ушел в другую комнату. Вообще смотреть телевизор нам нравилось только с папой. У папы всегда можно было в самом начале уточнить, кто хороший, а кто плохой, за кого следует переживать и хорошо ли все кончится. Мама и дедушка отвечать на такие вопросы отказывались и говорили, что по ходу действия нам все станет ясно. Кажется, они не понимали, что смотреть, не зная таких вещей, очень трудно. К тому же только папа показывал нам диафильмы, и мы знали, что наши вкусы во многом совпадают. Больше всего мы любили длинные, двухсерийные диафильмы, Мелкий – «Лоскутик и облачко» и «Остров сокровищ», я – «Любовь к трем апельсинам» и «Маленькую Бабу-Ягу», а папа – «Затерянный мир».

Мультик начался. И это был очень странный мультик. Во-первых, он был серый, тусклый и расплывчатый, во-вторых, было решительно непонятно, что там происходит, в-третьих, он сопровождался какими-то странными, невнятными звуками, в-четвертых, он был про каких-то маленьких животных. До этого момента мы не представляли себе, что мультик может быть унылым. Где-то в середине Мелкий затосковал, а я занервничала, потому что вспомнила про кабель, но мы все еще не теряли надежды и терпеливо смотрели. А потом мультик – совершенно внезапно – кончился. Мы с Мелким недоуменно посмотрели друг на друга. Мама, оторвавшись от экрана, улыбнулась нам и спросила: «Вам понравилось?» Мы предпочли уклониться от ответа на вопрос, нам не хотелось ее расстраивать, к тому же мы торопились на улицу, нас волновала судьба кабеля. Кабеля во дворе мы, конечно, не обнаружили…

Когда мама в следующий раз позвала нас смотреть мультики, Мелкий как раз сообщал мне, что нашел на помойке какую-то гадость. Гадостью Мелкий называл все интересные вещи, обнаруженные на помойке или свалке, потому что их так называла тетушка, и он, когда был совсем маленький, думал, что это слово просто означает все найденное в этих местах, а теперь употреблял его просто по привычке. Гадость он оставил там и, ликуя, отказывался говорить, что же конкретно он обнаружил, предлагая немедленно пойти на помойку вместе и посмотреть. В тот момент, когда раздался голос мамы, мы как раз туда собирались. Мы переглянулись.

– Знаешь, – сказала я, – мы же могли бы уже быть в соседнем дворе, и тогда мы бы не услышали маму. Да мы уже практически там… Кстати, ты гадость спрятал?

– Да, – успокоил меня Мелкий, – и, мне кажется, ты права, мы же почти ничего и не слышали. Мама всего два раза позвала.

Вечером, перед сном, Мелкий потерся головой о мамин локоть и попросил:

– Мама почитай нам сказку, это только ты умеешь! – Потом вздохнул и добавил: – А мультики смотреть умеет папа.

Я укоризненно посмотрела на него, но он не смог удержаться – помимо стойкости чувств Мелкий отличался обостренным ощущением справедливости.

Книги были вещами совершенно особого рода. Возможно, они даже не были вещами вообще. Книги делились на общие и те, что принадлежали каждому из нас. У бабушки были огромные потрепанные тома со странными, иногда красивыми, а иногда пугающими, картинками, которые назывались анатомические атласы. У дедушки – тяжелые, с гладкой бумагой, заполненные рисунками (они назывались альбомы), и толстые – большие и маленькие, с мелкими буквами, русскими и нет, и кучей слов – эти назывались словари. Книжки папы состояли в основном из схем и графиков непонятных конструкций; мы знали, что это самолеты, но исключительно благодаря картинкам на обложках.

Книжки – единственные из всех вещей – всегда оставались сами собой. Судьбу прочих невозможно было предсказать, потому что они постоянно трансформировались. Бабушкино платье со временем могло превратиться в фартук, платье для меня или рубашку для Мелкого. А рубашка Мелкого, мой сарафан или занавески – в лоскутное одеяло. Лоскутное одеяло пока не превращалось ни во что, но с учетом того, что мы знали о мире вещей, только пока. Когда Мелкий стал достаточно большим, дедушка отпилил спинку, прорезал сиденье его детского стульчика и вставил туда Найдину миску, чтобы ей было удобнее есть. Так стульчик превратился в кормушку. Старые открытки – те, картинки на которых были скучными, а надписи – ничего не значащими, вроде «С Новым годом», «С днем рождения», «С 8 Марта» или «С 1 Мая» – в один прекрасный день стали дачными шторами. Мы сворачивали из них маленькие, яркие, плотные квадратики, которые нанизывались на скрепки – и получались длинные яркие ленты. Это были очень красивые шторы. Бабушка повесила их на дверь веранды, и они позвякивали, когда кто-нибудь проходил, или просто от ветра. Каждая вещь обладала почти бесконечным сроком жизни. Когда процесс превращения начинался, он был неостановим. Обычно началом этого процесса служило замечание бабушки, которая задумчиво глядя, к примеру, на нашу одежду, говорила: «Дети совсем пообносились».

Время от времени мы играли с бабушкой или дедушкой: надо было угадать, чем была та или иная вещь раньше. Любимым объектом для этого было наше огромное дачное лоскутное одеяло. Оно было таким большим, что под ним можно было свободно поместиться вчетвером, таким плотным, что мы с Мелким строили из него форт, и невероятно красивым, поскольку состояло из тысячи и одного разноцветного кусочка. Мама специально привезла на дачу свою швейную машинку и целую неделю шила его по вечерам. Некоторые кусочки мы узнавали без труда, потому что они сопровождали нас всю жизнь. Некоторые – припоминали с трудом, потому что вещь, частью которой они были, сама давно стала элементом прикроватного коврика, и только ее малый, заботливо сбереженный бабушкой клочок сохранился в первозданной яркости и теперь украшал одеяло. Некоторые не узнавали вообще, потому что их первая инкарнация была гораздо старше нас.