Коллектив, в котором я работал, был молодежным и спортивным. В обеденный перерыв играли в настольный теннис, резались в блиц за шахматной доской, после работы отправлялись на футбольную площадку, а зимой – в спортзал подшефной школы. Между отделами проводились настоящие спартакиады: по легкой атлетике, минифутболу, настольному теннису, гиревому спорту, шахматам, шашкам. За первенство разворачивалась нешуточная борьба, и в ней участвовали все, кто хоть чем-то мог помочь своей команде. Руководство поддерживало энтузиазм молодежи и выделяло средства на спортивный и туристический инвентарь. Сборные команды главка выступали в различных отраслевых и городских соревнованиях, в туристических слетах. Я старался и его втянуть в эти мероприятия, естественно, на стороне нашей команды. Правда, его таланты нивелировались несерьезным отношением к самой спортивной борьбе. Он не столько играл, сколько дурачился на площадке. Его красивые, но неожиданные решения ставили в тупик даже своих игроков. На наши упреки он отвечал: «Моих грехов разбор оставьте до поры – вы насладитесь красотой игры».
Свою спортивность он доказывал неоднократно. В вестибюле второго этажа общежития играли в настольный теннис. Помню, как он в первый раз вышел к столу, и уже через пару партий стало ясно, что ему нет равных среди нас. Наши мастера пинг-понга пытались осадить дерзкого новичка, применяя проверенные удары и подкрутки, но он разобрался и с ними. Особенно хорош он был в атакующей игре. Эти молниеносные перестрелки, в которых теннисисты все дальше отступают от стола и наносят все более сильные удары, попадая на стол противника с большого расстояния, – настоящее украшение настольного тенниса. Убедившись в своем игровом превосходстве, он стал забавлять публику фокусами: жонглировал ракеткой, перебрасывая ее из руки в руку и нанося удары то справа, то слева, или делал подачу из-под ноги, или отбивал шарик, повернувшись спиной к столу. Иногда приседал, прячась за стол, а потом вскакивал именно в той точке, куда следовал удар. Или ставил ракетку на стол и опирался на нее, как денди на трость, а шарик, словно по его воле, ударялся в ракетку и отскакивал на чужую половину. Казалось, он читал мысли противников. Этот теннисный выпендрёж забавлял зрителей, но вызывал раздражение на противоположной стороне стола. И чем больше его противники злились, тем хуже играли. Один из них, после его очередного фокуса, не выдержал и запустил в него ракеткой, от которой тот с улыбкой увернулся. Но до драки дело не дошло; экс-чемпион плюнул и ушел.
Как-то раз, когда мы гоняли мяч в спортзале подшефной школы, к нам обратился учитель физкультуры с просьбой снять спортивный канат. Канат висел на крюке, прикрепленном к потолку на высоте около шести метров. Пока мы обсуждали, как это сделать, искали лестницу или какие-то подставки, он взобрался по канату к потолку, одной рукой уцепился за крюк, другой снял с него канат и отбросил в сторону, а сам спрыгнул вниз. Это было эффектно.
Он вообще любил сыграть на публику. Бывало, входил в какую-нибудь малознакомую компанию со своей ослепительной улыбкой: «Все назад! Тайная полиция нравов. Прошу приготовиться к проверке нравственности. У кого нравственность будет плохая, трамвай дальше не пойдет!» Какие-нибудь бойкие девицы тут же начинали ему подыгрывать: «Ой, как интересно! А вы будете проверять лично? А это не больно? А не щекотно? Я щекотки боюсь. А я нет, я согласна. А в каком вы звании? У вас там все такие симпатичные офицеры?» и так далее. Тут уж он был на коне. Начиналась вольная, точнее говоря, фривольная импровизация. Он обладал острым чувством юмора и, когда был в ударе, выдавал настоящие эстрадные номера.
Однажды я не выдержал:
– И откуда в тебе эта развязность? На грани с хамством.
– Но, заметь, не переходящая эту тонкую грань.
– Но ведь здесь незнакомые люди…
– Ну и что? Кого тут бояться? Разве среди них есть академики? Или министры? А хоть бы и так. Даже самый страшный начальник был когда-то сопливым мальчиком с грязной попкой, и сам это прекрасно знает. А если забыл, так я ему напомню. Пойми, студент, все люди одинаковы. И всем им, как заметил товарищ Бендер, нравится простая, здоровая наглость. Которая бодрит и заряжает их оптимизмом в период развернутого строительства коммунизма…
– Или для твоих сомнительных целей?
– Мои цели близки и понятны народу, как Программа КПСС. А ты появляешься на публике, как герой байроновского типа, погруженный в сплин. Твой мрачный облик пугает жизнерадостных барышень, и они ищут утешения на моей широкой груди. К сожалению, все они на ней не умещаются, и я рассчитываю, что ты возьмешь на себя хотя бы часть этой приятной нагрузки. Будь проще, и люди потянутся к тебе. Всей душой и, что немаловажно, телом.
Следует заметить, что среди обитателей общежития были и другие нетривиальные личности:
– А помнишь, ты говорил о народном писателе?
– Да, есть у нас такой. Гордость общаги. Пишет под псевдонимом Н. Рубинов. Сейчас по комнатам ходит его роман – «Мальчишки». В отрывках. Точнее говоря, в обрывках – он его раздербанил на куски и за бутылку дает почитать всем желающим.
– А ты читал?
– Да так, слегка. По-моему, чушь собачья. Как и вся современная проза. Но сам он истово верит в свой талант. По стилю художник-примитивист. Но яркий, самобытный. От сохи. Да ты сам зайди, поговори. Приобщишься к глубинным истокам, подлинным ценностям. Он тоже на третьем этаже живет, справа от лестницы.
– Да как-то неудобно, ни с того, ни с сего…
– Ничего, нормально. Он мужик простой. На мой взгляд, даже слишком. Ведет творческий, нездоровый образ жизни. Словечками сыплет заповедными: «кубыть, мабыть, ядрена штукатурка»…
– «Закурдявилась росцветь»? «Индо взопрели озимые»?
– Аж неде! Короче говоря, самородок. Я как-то с ним разговорился. На третьей бутылке его развезло, и он всплакнул, что тоскует по родной деревеньке, дымку из печной трубы, соловьиным трелям, заповедным дубравам и прочим дебрям…
– Есенинская грусть? По сеням и клетям, лучинам и овчинам? Понятно. По овчинам сейчас многие тоскуют, особенно импортным. Но я вижу в нем родственную душу. Это же потенциальный турист.
– Нет, местную природу не жалует: «Ни широты, ни простора. Здесь душой не отмякнешь. Только зря комарей кормить…»
– Комарей? Это сильно!
– А также оводей и мошкей. А еще пчелей, осей и мухей. Но и общаться с ним не просто – мужик сурьезный, правду-матку рубит не в бровь, а в глаз. Невзирая на лица, первому встречному. Поэтому в тот же глаз регулярно и получает. Постоянно ходит с синяками. Но характер общения не меняет.
– Характер нордический – драчливый.
– Вот-вот. Как писал Зощенко, в дискуссиях держится индифферентно – кулаками размахивает. Короче говоря, мужик крутой – правдолюб и страстотерпец. Так что будь осторожнее, не заводись.
Однажды, субботним вечером я постучал в дверь той самой, заветной комнаты на третьем этаже, где обитал народный писатель. Стандартная обстановка – вешалка и шкаф у дверей, пара кроватей, застеленных байковыми одеялами, ободранная тумбочка с неизбежным будильником (по его потрепанному виду было понятно, что он неоднократно получал по морде от своего хозяина) – никак не выдавала творческого характера жильца. Что еще удивило, так это полное отсутствие в комнате книг и какой-либо печатной продукции, кроме пожелтевшей, скукоженной газеты на подоконнике среди россыпи дохлых мух. Впрочем, известно: «чукча – не читатель, чукча – писатель». За столом, усыпанным хлебными крошками, сидел лысоватый мужичок средних лет в несвежей майке и поношенных брюках-трико и хлебал что-то из тарелки алюминиевой ложкой. Особенностью его внешности была полная заурядность.
Было очень жарко. Наступавший вечер, как это бывает летом на юге, не принес прохлады. В прокуренной комнате, пронизанной заходящим, но безжалостным солнцем, стояла невероятная духота, которая казалась еще более невыносимой из-за полчищ мух, заполнявших собой все ее пространство. Стойкий запах немытых ног доводил окружающую среду до крайней степени сермяжности, придавая ей сходство с казармой. «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет…» – всплыли в памяти бессмертные строки. Однако накаленная атмосфера комнаты нисколько не мешала аппетиту хозяина, который, мельком взглянув на меня, продолжал свою трапезу, изредка отмахиваясь от мух («мухей» – вспомнилось мне). На столе стояла ополовиненная бутылка водки и мутный граненый стакан. Обломок хлеба и пучок подвядшего зеленого лука дополняли нехитрый натюрморт. Это был явно не ужин аристократа. Еще больше я был поражен, когда понял, что писатель хлебает некую тюрю из кусков хлеба и лука, залитую водкой. Вот это народность!
