Переводя взгляд с курильщиков на детей, я припомнил увеличенные фотографии этих мальчиков, висевшие в приемной комнате хана, и понял, что это - обычные во всех восточных дворцах ханские фавориты. Одного из них звали Гудратулла-хан, а другого Насрулла-хан.

Еще до начала курения хан был в состоянии опьянения. Мальчики подносили одной рукой угольки к трубкам, а другой кормили курильщиков всевозможными сластями, разложенными на скатерти.

Мне также предложили трубку, но я, поблагодарив, отказался.

Немного спустя, в комнату вошел третий мальчик с тарой в руках.

- Гусейн-Али-хан, начинай! - приказал хан.

Настроив тару, Гусейн-Али-хан повернулся лицом к обслуживавшему хана Гудратулла-хану и запел.

Пропев четыре куплета, он обратился к свечам, горевшим в канделябрах, и продолжал пение.

Окончив пение, молодой музыкант стал переводить спетые на фарсидском языке стихи на азербайджанский язык.

"Я пленен красотой юного мальчика.

Силою усердных молитв я достиг цели и беседую с ним;

Я не скрываю, что влюблен в радость созерцания юного красавца,

Ты должен понять, какой мощью я обладаю.

О свеча, гори же ярче, если ты горишь от горя,

Ибо и я сегодня решил сгореть дотла".

Гусейн-Али-хан пел и аккомпанировал себе. Хан и его визирь Мирза-Джавад заказывали певцу любимые мелодии и газели.

Опьянение достигло своей высшей точки. Глаза хана были полузакрыты. Блуждая на грани бытия и небытия, полураскрыв веки и указывая пальцем в потолок, он запел сам:

"Если колесо мира не будет двигаться по моему капризу, я

поверну его вспять...

Я не принадлежу к тем, кто страшится превратностей судьбы".

Когда курильщики говорили, в словах их нельзя было найти ни связи, ни смысла.

- Быть может, гостю угодно отдохнуть? - сказал вдруг хан, открыв глаза, и снова впал в полудрему.

К опиуму больше не прикасались; опьяненные, они предавались теперь сладким грезам.

От одуряющего дыма опиума мне хотелось поскорей вырваться на свежий воздух. Мальчики сидели в ожидании приказаний.

Музыкант молчал. Малейшее движение, нарушая покой и лишая курильщиков радости опьянения, могло свести на нет затраченную энергию и время.

Так просидели мы несколько часов. Мирза-Джавад очнулся первым. Распрощавшись, он поднялся и вышел. Скатерть с остатками ужина, - мангалы с потухшими углями и трубки были вынесены.

Поднявшись с места и отойдя от продолжавшего плавать в мире грез хана, Гудратулла-хан подошел ко мне.

- Сударь, пожалуйте, я провожу вас, - сказал он и, проводив меня в богато убранную комнату с роскошной постелью, помог раздеться.

- Не будет ли у вас каких-нибудь приказаний вашему слуге? - спросил он и, получив отрицательный ответ, вышел.

Я поднялся очень рано. Дождя уже не было. Небо было чисто и ясно. Слуги хана доложили, что Аракс угомонился.

Хан тоже встал рано. За завтраком он сообщил, что будет сегодня занят судебными делами. Суд хана интересовал меня, и я попросил разрешения присутствовать на нем.

- Пожалуйста, вам не бесполезно было бы ознакомиться с нашим судопроизводством, - заметил хан, любезно приглашая меня следовать за ним...

Мы вошли во двор судилища. На балконе толпились крестьяне. При виде хана, они низко склонились в поклоне.

Войдя в приемную, хан сел на свое обычное место; визирь, заняв вчерашнее место, достал из ящика кипу бумаг.

Я уселся по другую сторону окна.

- Гафур Дурсун-оглы! - позвал Мирза-Джавад.

В комнату ввели молодого курда. Мирза-Джавад читал обвинительный акт. Хан слушал.

"Гафур Дурсун-оглы, житель Дизеджика. Похитил дочь Джафар-аги. Во время перестрелки был убит Осман, один из слуг Джафар-аги".

- Правда ли это? - спросил хан Гафура.

- Правда, да будет все мое состояние принесено в жертву хану!

- А как велико его состояние? - обратился хан к Мирза-Джаваду.

Снова взглянув в бумажку, Мирза-Джавад ответил:

- Пятьсот баранов, восемь коров, четыре лошади, одиннадцать быков.

- Двадцать баранов и одну корову отдать детям убитого Османа, пятьдесят овец, одну лошадь и две коровы взять в уплату штрафа. Заприте его в амбаре и объявите собравшимся волю хана.

- Второй обвиняемый, курд по имени Лелов, - продолжал Мирза-Джавад.

"Во вторник вечером, когда стада хана возвращались с водопоя, пестрая телушка хана, отделившись от стада, вбежала в огород Лелова. Схватив дубину, Лелов так избил телку, что она тут же околела, так что не удалось ее зарезать даже на мясо",

Я взглянул на хана и, не заметив на его лице признаков раздражения и гнева, успокоился за участь несчастного старика.

- За телку привести мне быка, за дерзость дать ему сто палочных ударов, - проговорил хан с полным спокойствием.

После вынесения приговора хан поднялся с места и вышел поглядеть на исполнение его. Мирза-Джавад последовал за ним.

На дворе лежал вытянутый ничком крестьянин без рубахи и со спущенными до колен штанами. Один из слуг хана сел у его ног, а другой у головы.

Заработали розги.

На теле крестьянина после первых же ударов на местах рубцов показалась кровь. Крестьянин, не имея возможности двигаться, душераздирающим голосом молил о пощаде.

Не в силах выдержать картину этой дикой расправы, я сначала отвернулся, но, чувствуя, что силы мне изменяют, попросил у хана разрешения и ушел.

НА РУССКОЙ ГРАНИЦЕ

Плавно несся Аракс в своих берегах; бежавшие друг за другом волны напоминали неразлучных друзей, идущих, держась за полы друг друга.

Спокойно, без приключений мы перешли реку. Проводники вывели нас через железнодорожное полотно к селению Шахтахты.

Нам предстояло провести ночь в чайхане Керим-аги, так как пассажирский поезд из Джульфы в Тифлис должен был быть на станции Шахтахты лишь к трем часам ночи.

Пока мы находились в Шахтахты, через нашу станцию проследовал на Джульфу воинский поезд с последними эшелонами генерала Снарского.

Мы пили чай и в то же время внимательно прислушивались к разговорам посетителей чайханы, говоривших о Саттар-хане и о Тавризской революции.

- Я слышал сегодня, что Мамед-Али-шаха заставили собрать свои пожитки и удрать из Ирана, - сказал один из присутствующих, Уста-Бахшали.

Слова его заинтересовали меня.

- Где вы это слышали? - спросил я.

- Мешади-Али-бек получил газету из Баку.

Послали за газетой. Это была издававшаяся в Баку газета "Каспий".

"...Тегеран. По сообщению агентства Рейтер, находящийся в русском посольстве Магомет-Али-шах чувствует себя превосходно. Бахтияры заняли все правительственные учреждения". Это сообщение изменило все наши планы. Ехать в Решт, чтобы присоединиться к революционным войскам, не имело теперь смысла.

По обсуждении вопроса с товарищами, было решено, что я вернусь в Тавриз.

Я распростился с друзьями. В три часа ночи они должны были уехать по направлению к Тифлису, я же с семичасовым вечерним поездом проследовать через Нахичевань в Джульфу.

Когда мой поезд тронулся по направлению к востоку, солнце, обогнув Макинские горы, клонилось к западу.

Оставляя далеко позади сверкавший Арарат, мы приближались к горе Иланлы, возвышавшейся словно черная статуя древней Нахичевани. Памятники завоевательных походов Тамерлана - глиняные крепостные стены и выглядывавшие из-за них полуразрушенные минареты, окутанные багряными лучами заходящего солнца, выступали навстречу нашему поезду.

Ветер, взметавший с вершин песок и пыль, как бы перелистывал последние страницы осужденной на смерть книги завоеваний.

Разрушенные крепостные бойницы, минареты мечетей и расположенные на вершине холма ханские дворцы, в ожидании чинов и медалей устремившие взоры на север, словно рассказывали эпическую повесть о Нахичевани времен Эхсан-хана.

На станции Нахичевань мы задержались ненадолго. Часть пассажиров сошла; поезд двинулся дальше и через несколько минут, извиваясь змеей, глотая рельсы, тяжело пыхтя на подъеме, шел по берегу Аракса.