Мне надо было пройти мимо ворот консульства. Я не хотел расставаться с Тутунчи-оглы, не хотел лишать себя возможности провести лишний час в обществе этого серьезного юноши, одного из самых упорных, суровых и решительных бойцов революции.

- Пойдем, пойдем, проведем вместе последние часы, - сказал я, беря его под руку. - Я никогда не забуду ни тебя, ни Гасан-агу, вас будет помнить и история революции Ирана. У меня осталось одно желание: еще раз услышать взрыв бомб, брошенных вами в контрреволюцию.

Тутунчи-оглы обнял меня. Мы расцеловались. На его глазах сверкали слезы.

Пройти мимо консульства не представляло большой опасности, мы были переодеты в костюмы английских должностных лиц, к тому же было уже достаточно темно.

На прилегающих к консульству улицах было необычайно оживленно. Здесь была открыта даже специальная лавочка для продажи царских флажков, за которыми стояла длинная очередь.

- Подходите, досточтимые, покупайте, уважаемые! - громким голосом тянул нараспев продавец. - Это флаги императора! Лучшее украшение дверей! Доблесть, краса мужей! Берите, торопитесь! Последние, на завтра ни одного не останется!

Я внимательно посмотрел на продавца, который казался мне знакомым.

- У этого мерзавца, - сказал Тутунчи-оглы, - при входе в медные ряды есть лавка, где он торгует косметикой, побрякушками и прочей мелочью. Сам же он числится в списках добровольцев революционной армии.

Мы прошли дальше. У ворот консульства толпились вожди контрреволюции, лазутчики, лицемеры, все те, кто, приняв царское подданство, обирал иранский народ, все сеиды и моллы.

Они стояли группами; в каждой группе, при свете фонаря, составлялись какие-то списки.

Всяк спешил протиснуться вперед, чтобы занести свое имя в списки. То и дело слышались голоса:

- Сударь, запишите и меня, вашего покорного слугу!

В одной группе составлением списка был занят Гаджи-Мир-Магомет, известный контрреволюционер, шпион царского консульства, занимавшийся гашением извести. Лицо его было мокро от пота. Один из стоявших рядом, услужливо сняв с его головы чалму, почтительно держал ее в руке.

В другой группе составлял список его брат Мир-Курбан.

- Сударь, да стану я жертвой твоих святых предков, запиши и меня в эту бумажку, - подобострастно просили его те, кто спешил перейти в царское подданство.

- Подождешь еще!

- Почему же? Чтоб погибнуть мне у твоих, ног, ведь сам знаешь, отцы и деды наши служили при консульстве в нукерах.

- Господин мой, запиши и Мешади-Неймата Казвини.

- Записал.

- Запиши и Исфаганских.

- Младший брат не будет записан.

- Зачем, ага, да перейдут на меня все твои недуги?

- Всякий, кто во дворе Энджумена бил себя в грудь и ратовал за конституцию, в списки не попадет!

- Сударь, что за клевета! Тебе отлично известно, что туда я пошел не по своей воле! Меня послали, и я подчинился.

- Об этом мы поговорим после...

- Запишите господ Васминчи.

- Сию мунуту!

- Гаджи-Саттар-Агу из Хамене...

- Записан.

- Гэвгани...

- Сейчас.

- Хиябани и братьев...

- С удовольствием!

- Фишенгчиляров...

- Нельзя!

- Почему?

- Все, кто продавал порох добровольцам, - враги ислама.

- Пусть будет оплевано лицо святых предков лжеца.

- Молчи, подлец!

- От подлеца слышу.

- Убирайся, банщик ты эдакий!

- Эй, малый, кого ты назвал банщиком?

- Тебя!

- Меня?!

- А то кого же еще!

Лица, попадавшие в список, торопливо доставали из кармана именные печати и скрепляли ими свои имена в списке.

Многие, обшарив карманы и не найдя при себе печати, в глубоком волнении окликали в толпе сыновей или братьев:

- Мамед-ага! - кричали они. - Беги скорей домой. Печать осталась в "гелэмдане", а "гелэмдан" в чемодане. Если и там не окажется, посмотри в стенном шкафу, а если и в стенном шкафу не найдешь, поищи за шкатулкой, что на полке, рядом с окном. Живей же, мой удалый, не мешкай... Не такие теперь времена... Умри, но выручи!..

Пройдя дальше, мы наткнулись на новую группу, которою руководил Мирза-Ага, сын Гаджи-Фараджа. Наконец, мы подошли к дверям консульства. Тут, в ожидании седоков, стояли сотни ослов, покрытых белыми попонами. Было очевидно, что в здании консульства собрались все вожди контрреволюции.

Немного спустя из консульства показался штаб контрреволюции - "герои" Исламие.

Оправляя белые чалмы, моллы садились на белых ослов.

Сын аптекаря Кязим, пройдоха из района Девечи - кебабчи Гасан, безухий Алескер и другие придерживали стремена, почтительно подсаживая священнослужителей. Моллы тронулись под звуки "салавата", а за ними последовала толпа поклонников.

С такой торжественностью они шли навстречу царской армии, спешили вручить судьбы революционного Тавриза в руки царского генерала Снарского.

Став в стороне, мы молча наблюдали это шествие. Толпа скрылась, но издали все еще доносились звуки "салавата".

Мы пошли обратно и встретили новую толпу, двигавшуюся по направлению к мосту Аджикерпи.

Мы были задумчивы. Внезапно во мне созрело решение, и я, обратившись к Тутунчи-оглы, сказал о своем намерении покинуть Тавриз.

- Обнимемся, дорогой товарищ. Кто знает, быть может, больше не увидимся. Мы покидаем Тавриз. Он теперь не наш, в руках контрреволюции.

Мы горячо поцеловались и разошлись.

Ночь...

Иду по тихим улицам, вспоминая героические подвиги Тутунчи-оглы. Кругом ни души. Улицы, кишевшие в дни революции подобно муравейнику, безмолвствуют, как руины после землетрясения. Этот город, привыкший к грохоту орудийных залпов и свисту пуль, сейчас погружен в дремотное забытье.

Тишина... Лишь при поворотах с улицы на улицу до меня доносится легкий шорох. То - прохладный ветерок, дующий с гор "Ичан", струится по улицам, обнимая верхушки деревьев и нежно лобзая едва распустившуюся листву; то ласкающий душу шелест шелковистой одежды природы.

Этой ночью Тавриз таинственен и страшен. Одетый в непроницаемую броню политических туманов, город этот, дремлющий, словно курильщик опиума, охваченный дурманом грез, находится в руках тысяч царских шпионов и местных агентов сыскной полиции.

Погруженный в размышления, я подошел к дому Нины. Меня встретил хозяин дома Минасян и сообщил о болезни Нины. Глубокое волнение охватило меня при этом известии: я должен был выехать во что бы то ни стало, а болезнь Нины могла осложнить положение.

Минасян говорил о своей боязни выйти наружу, о бегстве дашнаков в Урмию и Хой и их намерении поселиться там в армянских селах. Он рассказал также об обращении армянского духовенства к своей пастве с призывом выйти встречать генерала Снарского.

При входе в комнату, мне, прежде всего, бросилась в глаза кровать. Намочив платок, маленький Меджид собирался приложить его к голове Нины.

- В этом ребенке теперь вся моя надежда, - проговорила Нина, приподнявшись и сев на постели.

Время шло.

Я должен был без всяких обиняков сообщить Нине о нашем уходе из Тавриза.

- Нина, первый этап революции завершен, - сказал я, приложив руку к ее лбу. - Действующая революционная часть временно приостановила здесь свою работу и переходит в центр. Военно-революционный совет распущен. Постановлено перейти на подпольную работу.

Нина погрузилась в глубокое раздумье.

- Не знаю, чем все это кончится, - проговорила она, наконец, прислонясь головой к моему плечу.

- Потерпи, - принялся я утешать ее. - Пусть твое сердце будет сердцем революционера. Ты ведь - Нина, Нина, прошедшая через тысячи опасностей, не отступавшая ни перед какими преградами. И сейчас, перёд этой временной неудачей, ты не должна проявлять малодушие и терять достоинство революционера. Пусть это - последние минуты нашего свидания, но я надеюсь, что революция вновь соединит нас.

- Да, но разве завтра мы больше не увидимся? - воскликнула девушка в страшном волнении.