Оставив нас одних, Абдулла-хан вышел из комнаты, но я не успел еще перевести Нине разговор Абдулла-хана, как он снова вошел с незнакомой молодой женщиной.
Одетая по последней парижской моде, она вполне могла бы сойти за француженку, если бы застенчивость не делала ее движения несколько неловкими, сдержанными. Зная о присутствии постороннего мужчины, она медленно шла за ханом, низко опустив голову. Взяв за руку, Абдулла-хан подвел ее к Нине.
- Познакомьтесь с моей супругой!
Молодая женщина протянула Нине руку и назвала себя:
- Сахба-ханум!
Потом, указывая на меня, Абдулла-хан, сказал:
- А это один из моих близких товарищей, самый уважаемый из наших гостей с Кавказа.
Молодая женщина нерешительно протянула мне руку и быстро вырвала ее из моей руки. Но и по этому мимолетному прикосновению к ее трепетным пальцам, унизанным кольцами, можно было судить о волнении молодой женщины, не знавшей общества.
Мы еще раз обошли комнату. Нина, как умела разговаривала с Сахба-ханум на азербайджанском языке. Сахба-ханум отвечала ей едва слышным голосом. Она все еще стеснялась.
Я не успел разглядеть ее. Чувствуя ее смущение, я старался не смотреть на нее.
- Сахба-ханум сегодня впервые выходит к постороннему мужчине, разъяснил Абдулла-хан растерянность своей жены.
На одно мгновение Сахба-ханум подняла голову, и я впервые разглядел ее лицо. Это не было лицо светской француженки, пользующейся всеми тонкостями парижской косметики, а круглое, белое, лишь едва припудренное лицо тавризянки.
Из драгоценных украшений на ней были лишь одни кольца с крупными камнями да усыпанные бриллиантами часики-браслет.
Смущение ее постепенно проходило, и она уже начинала принимать участие в общем разговоре.
Нина обратила внимание на ее естественную красоту.
- Какая она красивая и изящная, - сказала она. - К сожалению, на Востоке этих живых ангелов прячут под черными покрывалами, а интересуются изображениями милых ангелов, которые значительно уступают им в красоте.
Нина была права.
Сахба-ханум повела Нину на свою половину, а Абдулла-хан стал показывать мне другие комнаты мужской половины.
В этих комнатах также было много ценных и редких вещей, из которых особенное мое внимание привлекли красивый шелковый ковер времен Шах-Аббаса и красивые парчовые занавеси, сотканные в царствование Фатали-шаха.
Потом Абдулла-хан показал мне пару маленьких женских туфель, расшитых золотом и жемчугом, на серебряных каблучках.
- В Тавризе был известный ученый мучтеид по имени Низамуль-Улема, рассказал мне Абдулла-хан историю этих туфель. - Народ разгромил его дом. Эти туфли принадлежали его невестке. Я купил их у погромщика за пять тысяч туманов...
Для осмотра всех редкостей Абдулла-хана одного дня было совершенно недостаточно, так много у него было интересных вещей.
В спальне хана я увидел еще более интересные картины.
Все стены и потолок состояли из рисунков на сюжет любовной поэмы о Юсифе и Зюлейхе*.
______________ * Юсиф и Зюлейха - герои народной любовной легенды.
Потом мы перешли в библиотеку хана. Здесь также было много картин и ценных рукописей.
Из наиболее ценных вещей здесь были: оригинал условий перемирия, заключенного между Россией и Ираном до Туркманчайского договора; рукопись о походе Аббас-Мирзы на Ганджу; купчие, подписанные Надир-шахом; указы Шах-Тахмасиба; завещание Шах-Султан-Гусейна; раскрашенный портрет Надир-шаха на коне; проект дворца "Шамсиль-Имара" на коже; портрет основателя секты шейхитов Шейх-Ахмеда Эхсаи, портреты Баба и Сеид-Кязима Решти.
Обойдя все комнаты, мы опять вернулись в гостиную.
Дамы уже были здесь. Под лимонными и апельсиновыми деревьями в кадках был сервирован чайный стол. Из клеток были выпущены красивые, в разноцветных перьях птички, перелетавшие с ветки на ветку. Абдулла-хан отпустил старую работницу, и за столом начала хозяйничать сама Сахба-ханум.
Только что мы приступили к чаепитию, как к хану пришли новые гости, вызвавшие немалое наше удивление: то были четыре красивых, изящно одетых юноши. Они выстроились перед нами, как бы ожидая, чтобы их представили нам.
Абдулла-хан стал называть их по именам.
- Хосров-хан...
- Фридун-хан...
- Исфандияр-хан...
- Парвиз-хан...
Мы продолжали прерванное чаепитие. Молодые люди оживленно разговаривали, шутили, смеялись.
- Что это за собрание? - улучив момент, шепнула мне Нина. - К чему было приглашать этих молодых людей? Нас ли хотят им показать, или их позвали для нас?
- Имей терпение, посмотрим, что будет дальше, - успокоил я Нину.
Я сам был заинтересован, но не хотел обращаться за разъяснением к Абдулла-хану, ожидая, чем все это кончится, но у меня мелькнула мысль - не мутрибы ли эти гости?
Вскоре Абдулла-хан вышел из комнаты и через несколько минут вернулся, неся тару, кеманчу, бубен и думбек.
Теперь я уже перестал сомневаться в том, что это мутрибы.
- Фридун-хан, - сказал Абдулла-хан, передавая тару одному из молодых людей, - ты причеши золотые струны тара! А ты, Хосров-хан, заставь плакать ее, - докончил он, обращаясь к другому и протягивая ему кеманчу.
- Исфандияр-хан, возьми бубен, заставь трепетать его сердце.
Думбек же он подал Парвиз-хану со словами:
- А он будет целовать твои колени.
Я очень люблю восточную музыку и много раз слыхал хороших исполнителей, но такого ансамбля мне слушать не приходилось.
- Что они играют? - спросил я у Абдулла-хана.
- Это прелюдия к "Шур". Потом они будут петь.
Немного спустя, Исфандияр-хан стал петь.
- Он поет на слова из Хафиза, - сказал Абдулла-хан.
Я никогда не слыхал такого красивого пения. Задушевный голос певца заставил прослезиться Нину; она просила перевести ей слова песни.
- В четырнадцатом столетии в южном Иране, в городе Ширазе, жил известный поэт Хаджи-Хафиз. Слова песни написаны им. Вот их перевод:
Я не откажусь от вина, когда распускаются весенние цветы.
Могу ли я согласиться с глупостью, когда я сознаю себя обладателем ума.
Где же находится мутриб? Пусть придет, посмотрит на меня.
Пусть увидит, как трачу я плоды благочестия и науки во славу тара и нея.
Разговоры в медресе расстроили меня,
Теперь хочу посвятить себя вину и беседам возлюбленной.
Сообщите недругу, что глина, из которой был сотворен я,
была замешана на вине.
Поэтому я никогда не должен отказываться от вина.
Эту жизнь, которую временно поручила мне, Хафизу,
возлюбленная,
Я верну ей обратно при первой же встрече с ней".
Музыканты пели и играли...
С Ниной мы вышли на веранду. Осмотрели оранжерею. Прогуляли больше часа. Вернувшись в комнату, мы не застали ни хозяйки, ни молодых людей. Абдулла-хан был один.
- Ваши гости уже ушли? - спросила Нина Абдулла-хана.
- Нет, сейчас они придут с Сахба-ханум.
Через несколько минут в комнату вошла Сахба-ханум, а за нею четверо молодых, красивых женщин; они были одеты в голубые шелковые платья, сшитые по последней парижской моде, и старались подражать парижанкам и в манерах, но это им не удавалось; их игривые взгляды и красноречиво говорящие брови составляли исключительную особенность тавризских женщин.
В этих незнакомках нетрудно было узнать музыкантов, бывших за час до того в мужских костюмах. Они подошли к нам и, пожимая нам руки, стали представляться, называя свои имена:
- Назенде-ханум...
- Шикуфа-ханум....
- Рэна-ханум...
- Лейла-ханум...
Эта метаморфоза поразила нас.
Кто же они? Для чего они были переодеты мужчинами? Пригласили ли их исключительно петь и играть? Но и в разговоре, и в обращении они держали себя свободно, как члены этой семьи.
Мы с Ниной были сильно заинтригованы.
Молодые женщины, час тому назад так естественно державшиеся в мужских костюмах и принятые нами за мужчин, теперь разгуливали по комнате в легких шелковых нарядах, распространяя вокруг себя тонкий аромат духов и пудры. В ушах и на пальцах у них сверкали крупные бриллианты.
