- Конечно, так! - ответила я покорно, чтобы только гаджи отстал от меня.

- Милая, раз так, то зачем обижаешь гаджи-агу?

Он опять потянулся ко мне, но я отпрыгнула в сторону. Тогда гаджи стал заигрывать со мной.

- Ах ты чертенок, ты меня надуваешь! Поди ко мне, я подарю тебе деньги. Не убегай, поди ко мне. Никто сюда не зайдет, не бойся, иди, иди ко мне...

Он стал наступать на меня. Я вскочила на мешки с рисом.

- Если вы будете поступать так, - вскрикнула я, - то я больше не буду спускаться сюда. Раз вы хотите сделать мне добро, то делайте согласно велению аллаха и по шариату пророка.

- А ты согласна, ты согласна? - спросил гаджи, прекратив преследование.

- Конечно, согласна, почему нет...

- Если так, ты повтори свое согласие Диляре, и она все устроит.

Он отошел. Тогда я сошла с мешков и только хотела поднять мешок с рисом на спину, как он бросился на меня и стал целовать. Я бросила мешок и влепила ему пощечину. У него свалилась шапка. Я схватила мешок и, вся красная и растрепанная, выбежала из кладовой. На кухне я села на свое место и стала перебирать рис, незаметно наблюдая за работницами. Они перешептывались между собой, указывая на меня.

- Не обижайте новобрачную!.. - сказала одна из них, и все рассмеялись.

Я горела от стыда. Дважды собралась встать и уйти из этого дома, но голодный ребенок вставал перед глазами, и я снова опускала голову над рисом. Все у меня горело, в ушах стоял звон.

- Бедная Зейнаб! - сказала старая Гюльсум, заметив мое состояние. - То, что хотят сделать с тобой, сделали когда-то и с моей бедной матерью. Отец этого подлого развратника, этой собаки, был еще хуже, чем он сам. Он совершил сийга с моей матерью, и я родилась от отца этого пса. Мы с ним по отцу брат и сестра. Со дня моего рождения и до самой своей смерти мать моя служила вот на этой кухне. И я, несчастная, выросла здесь. Ни отец гаджи, ни сам гаджи не пускали меня в комнаты, и я всю свою жизнь провела на кухне, питаясь остатками с их стола. Мне жаль тебя. Не продавай чести из-за куска хлеба. Бесчестье хуже смерти. Ты не слушайся этой бесстыжей Диляры. Таких девушек, как ты, она по пятьдесят в год отдает этому блудливому гаджи и выпроваживает обесчещенными. Жена гаджи еще хуже его. Она не хочет, чтобы муж имел других законных жен и потому завела у себя проституцию. Она нарочно нанимает красивых работниц для мужа, а сама содержит толстомордых слуг и живет с ними на глазах у гаджи.

Вернувшись вечером домой, я никому ничего не могла сказать. Джавад-ага человек очень горячий, он мог пойти к гаджи и наскандалить, и вышли бы большие неприятности.

На другой день, когда я пришла на работу, Диляра отвела меня в кладовую и сказала:

- Ты родилась под счастливой звездой. Гаджи совсем без ума от тебя. Ни днем, ни ночью покоя не имеет, только и твердит, что о румяных щеках, чудных косах, томных очах Зейнаб... Ну, и поймала же ты его в западню! Он сделает все, что ты захочешь; скажешь, купи - купит, скажешь, умри - умрет... Теперь все зависит от тебя. Счастье улыбается человеку раз в жизни, упустишь момент - упустишь счастье и не вернешь. Подумай, как следует. Об этом будем знать только ты, я, гаджи и аллах. Все устрою я сама лично.

Я находилась в раздумье. Отказать - выгонят, опять будем голодать; согласиться - значит потерять честь и опорочить доброе имя.

- Хорошо, - сказала я, наконец, - но я ведь не из земли выросла, у меня есть родные. Нужно поговорить, посоветоваться с ними.

- А если родные не согласятся, тогда что? - спросила Диляра.

- Согласятся. Не отдадут же они меня за лучшего человека, чем Гаджи-Мехти-ага.

- В таком случае, надо торопиться, так как гаджи пристал с ножом к горлу и не дает мне дышать.

- Ничего, я и сама тороплюсь. До каких пор я буду голодать и холодать. Да и молодость проходит.

Мои слова успокоили Диляру. В течение нескольких дней под тем или иным предлогом я откладывала ответ. Но тут пришла беда...

Зейнаб сделала маленькую передышку и со вздохом продолжала:

- Уходя на работу, я обычно поручала Меджида сестрам Джавад-аги. А те ходили в Хокмавар собирать зелень, которую, отварив, ели. Они брали с собой и Меджида. Однажды мальчик простудился, и они не могли взять его с собой. Оставить его было не на кого, и я вынуждена была взять его с собой.

Проходя через первый двор, мы попались на глаза госпожи.

- Послушай, чей это ребенок? - с беспокойством спросила она.

- Племянник мой, - отвечала я со страхом, - мать его пошла в Хокмавар собирать зелень, из-за холода не взяла мальчика. Я привела его с собой. Пусть простит меня госпожа, он очень смирный ребенок.

Госпожа промолчала. Я прошла дальше, но сердце билось, как птица в клетке.

Я не спускала глаз с ребенка. Дома-то я научила его, как себя вести и что отвечать на вопросы, но все же боялась, что он проговорится.

Вскоре я и Диляра отправились в кладовую и задержались там, Диляра опять завела разговор о гаджи, о его любви ко мне, о том, что он торопится кончить дело. Вы не можете себе представить, что за язык бывает у таких женщин. Не стану утомлять вас. - Диляра нанизывала слова на слова. Выйдя из кладовой с мешком на спине, я увидела Меджида на коленях Шараф-Нисы, доносчицы и приближенной прислуги жены гаджи. У меня подкосились колени. Лаская мальчика, эта бесстыжая спрашивала его:

- Чей ты сын?

- Джавад-аги.

- А чем твой отец занимается?

- Он воин революции.

- А как зовут твою мать?

- Зейнаб.

-Где она?

Меджид, указывая пальцем на меня, сказал:

- Вот она, с мешком на спине. Она несет рис. Сварит плов, а вечером и я покушаю, и Джавад-ага покушает.

Я окончательно растерялась. Не знала, что со мной будет, понимая, что за обман меня ждет тяжелое наказание. Этот день я кое-как проработала. На другой день, когда я пришла на кухню, Диляра даже не взглянула на меня. Она не давала мне работы и, наконец, крикнула на меня:

- Убирайся отсюда. Ничего не делаешь, только мешаешь работать. Не стоишь и того, что несешь домой!

Я догадалась, что дела плохи. Все работницы следили за нами и исподтишка улыбались. Я неподвижно стояла в стороне и простояла так более двух часов. Наконец, пришла Шараф-Ниса, эта гроза, этот лютый враг всей прислуги, и велела идти за ней. С дрожью в сердце я поплелась за ней. Она привела меня к госпоже. Я собиралась умолять ее, но у меня отнялся язык. Госпожа была занята туалетом; одна горничная выдергивала лишние волоски из бровей, другая пудрила ее, а третья подстригала ногти на ноге.

- Сними кофту! - спокойно сказала госпожа. - Я знала ведь, что у прислуги не может быть порядочности. Сними кофточку. Негодную женщину я не стану держать в своей кухне.

Ничего не ответив, я вернулась на кухню, сняла старую кофту, которую дала мне госпожа, и завернулась в свою дырявую чадру.

Выходя из кухни, чтобы отдать госпоже кофту, я слышала злой смех одних и печальные вздохи других работниц. Однодневные жены гаджи радовались, что я ухожу, а старая сестра гаджи Гюльсум плакала, всхлипывая.

- Бедная Зейнаб, - говорила она, - возьми свою миску, не оставляй ее здесь!..

Старушка рукавом утирала слезы. Ведь я помогала ей, исполняя за нее всю тяжелую работу.

Я взяла свою миску и, не оглядываясь, вышла. Отдав кофту доносчице Шараф-Нисе, я направилась к выходу.

- Ступай, ступай, - услышала я голос госпожи. - Пусть Саттар-хан накормит и оденет тебя. Нам не нужны жены воинов революции.

Вся в слезах я вернулась домой.

КРОВАВЫЕ СРАЖЕНИЯ

Целых четыре дня я не видел Нины. Ни днем, ни ночью карадагцы не давали нам передышки. Снаряды, попадая в окопы, переворачивали их, унося массу людей. Разрушенным и сгоревшим домам не было счету. На нашей половине города сторонники карадагцев готовили переворот и захват Энджумена и военно-революционного совета.

Карадагцы, привыкшие к грабежам и соблазненные ожидавшей их в городе богатой добычей, проводили ожесточенные атаки.