– Пурталес сходит с ума потому, что тут действует его личная ответственность. Я боюсь, это он способствовал тому, что его правительство пустилось в эту ужасную авантюру, утверждая, будто Россия не выдержит удара и будто если, паче чаяния, она не уступит, – то Франция изменит русскому союзу. Теперь он видит, в какую пропасть он низверг свою страну.

– Вы уверены в этом?

– Почти… Еще вчера Пурталес уверял нидерландского посланника и бельгийского поверенного в делах, что Россия капитулирует и что это будет триумфом для Тройственного союза. Я знаю это из самого лучшего источника.

Сазонов делает унылый жест и сидит молча. Я возражаю:

– Со стороны Вены и Берлина жребий брошен. Теперь вы должны усиленно думать о Лондоне. Я умоляю вас не предпринимать никакой военной меры на немецком фронте и быть также очень осторожными на австрийском, пока Германия не открыла своей игры. Малейшая неосторожность с вашей стороны будет нам стоить содействия Англии.

– Я тоже так думаю, но наш штаб теряет терпение, и мне приходится с большим трудом его сдерживать.

Эти последние слова меня беспокоят; у меня является одна мысль:

– Как бы ни была серьезна опасность, как бы ни были слабы шансы на спасение, мы должны, вы и я, до пределов возможного пытаться спасти мир. Прошу вас принять во внимание, что я нахожусь в беспримерном для посла положении. Глава государства и глава правительства находятся в море; я могу сноситься с ними только с перерывами и самым ненадежным способом; к тому же, так как они только очень неполно знают положение, они не могут послать мне никаких инструкций. В Париже министерство лишено главы, его сношения с президентом и премьером столь же нерегулярны и недостаточны. Моя ответственность, таким образом, громадна. Поэтому я прошу вас согласиться на все меры, которые Франция и Англия предложат для того, чтобы сохранить мир.

– Но это невозможно!.. Как вы хотите, чтобы я заранее согласился на меры, не зная ни их цели, ни условий?..

– Я уже сказал вам, что мы должны испробовать всё вплоть до невозможного, чтобы отвратить войну. Я настаиваю поэтому на моей просьбе.

После короткого колебания он мне отвечает:

– Ну что же, да, я согласен.

– Я смотрю на ваше обязательство как на официальное и телеграфирую о нем в Париж.

– Вы можете об этом телеграфировать.

– Благодарю, вы снимаете с моей совести большую тяжесть.

Среда, 29 июля

Пролог драмы, мне кажется, приближается к последней сцене.

Вчера вечером правительство Австро-Венгрии отдало приказ об общей мобилизации армии; Венский кабинет, таким образом, отказывается от прямых переговоров, которые ему предлагало русское правительство.

Сегодня днем, около трех часов, Пурталес заявил Сазонову, что если Россия не прекратит немедленно своих военных приготовлений, Германия также мобилизует свою армию. Сазонов ответил ему, что приготовления русского штаба вызваны упорной непримиримостью Венского кабинета и тем фактом, что восемь австро-венгерских корпусов находятся уже в готовности к войне.

В одиннадцать часов вечера Николай Александрович Базили, вице-директор канцелярии Министерства иностранных дел, является ко мне в посольство; он приходит сообщить, что повелительный тон, в котором сегодня днем высказался германский посол, побудил русское правительство, во-первых, приказать сегодня же ночью мобилизацию тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австро-Венгрии, и, во-вторых, начать тайно общую мобилизацию.

Последние слова заставляют меня привскочить.

– Разве невозможно ограничиться, хотя бы временно, частичной мобилизацией?

– Нет! Вопрос только что основательно обсуждался в совещании наших самых высоких военачальников. Они признали, что при нынешних обстоятельствах русское правительство не имеет выбора между частичной и общей мобилизацией, так как частичная мобилизация не будет технически исполнима без общей мобилизации. Следовательно, если бы мы сегодня ограничились мобилизацией тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австрии, и если бы завтра Германия решила военной силой поддержать свою союзницу, мы оказались бы не в состоянии защитить себя со стороны Польши и Восточной Пруссии… Разве Франция не заинтересована, так же как и мы, в том, чтобы мы могли быстро выступить против Германии?..

– Вы указываете здесь на весьма важные соображения. Тем не менее я считаю, что ваш штаб не должен принимать никаких мер раньше, чем он свяжется с французским штабом. Будьте добры сказать от меня господину Сазонову, что я обращаю самое серьезное внимание его на этот пункт и что я хотел бы получить ответ в течение ночи.

(Точная хронология событий обязывает меня сослаться здесь на документ, который увидел свет только шесть месяцев спустя.)

В этот день 29 июля император Николай, следуя побуждениям своего сердца и не испытывая желания с кем-либо посоветоваться, направил императору Вильгельму телеграмму с предложением передать решение австро-сербского спора на рассмотрение Гаагского трибунала. Если бы кайзер всего лишь принял предложение об арбитраже, то война могла быть самым определенным образом предотвращена; но он даже не ответил на предложение царя.

События затем приняли такое бурное развитие, что Николай II не стал информировать Сазонова о своей личной инициативе, которую, как он считал, он был обязан предпринять.

Четверг, 30 июля

Едва Базили вернулся в Министерство иностранных дел, как Сазонов просит меня по телефону прислать ему моего первого секретаря Шамбрена «для крайне неотложного сообщения». В то же время мой военный атташе генерал де Лагиш вызван в Генеральный штаб. Уже три четверти первого часа ночи.

Император Николай, который вечером получил личную телеграмму от императора Вильгельма, действительно решил отсрочить общую мобилизацию, так как Вильгельм утверждает, что «он старается всеми силами способствовать непосредственному соглашению между Австрией и Россией». Царь принял это решение своею личною властью, несмотря на сопротивление генералов, которые лишний раз представили ему неудобство, даже опасность частичной мобилизации. Итак, я сообщаю в Париж только о мобилизации тринадцати русских корпусов, назначенных действовать против Австрии.

Сегодня утром газеты сообщают, что австро-венгерская армия вчера вечером начала нападение на Сербию бомбардировкой Белграда.

Новость, тотчас же распространившаяся в публике, вызывает сильное волнение. Со всех сторон мне телефонируют, чтобы спросить, не знаю ли я подробностей о событии, решила ли Франция поддержать Россию и т. д. Оживленные группы на улицах. И перед моими окнами на набережной Невы четыре мужика, которые выгружают дрова, прерывают работу, чтобы послушать своего хозяина, который читает им газету. Затем они все пятеро долго разговаривают с серьезными жестами и возмущенными лицами. Рассуждение заканчивается крестным знамением.

В два часа дня Пурталес отправляется в Министерство иностранных дел. Сазонов, который немедленно его принимает, с первых же слов догадывается, что Германия не хочет произнести в Вене сдерживающего слова, которое бы спасло мир.

Поведение Пурталеса слишком красноречиво: он потрясен, потому что замечает теперь последствия непримиримой политики, орудием, если не подстрекателем которой он был; он предвидит неминуемую катастрофу и изнемогает под тяжестью ответственности.

– Ради Бога, – говорит он Сазонову, – сделайте мне какое-нибудь предложение, которое бы я мог передать своему правительству. Это моя последняя надежда.

Сазонов немедленно сочиняет следующую искусную формулу: «Если Австрия, признавая, что австро-сербский вопрос принял общеевропейский характер, объявит себя готовой вычеркнуть из своего ультиматума пункты, которые наносят ущерб Сербии, Россия обязывается прекратить свои военные приготовления».

Удрученный, с мрачным взглядом, заикающийся Пурталес уходит нетвердыми шагами.