Мы заезжаем в гараж. Отец глушит мотор.

— Иди в дом, — говорит он мне.

Как-то совсем сухо, безэмоционально говорит. Как будто я ему больше не сын.

— Пап, пожалуйста, — я хватаю ртом воздух, смотрю на него в попытке вымолить прощение.

— Пошёл. Вон, — чеканит в ответ он.

Я буквально вываливаюсь из машины. Меня накрывает от эмоций. Пореветь бы. Но не получается. Ком в горле. Глаза щиплет. А слёз нет. Идти в дом я не могу. Стою и смотрю, как он достаёт мой сложенный велик из багажника. Насколько заберёт? До конца лета точно не увижу. Чёрт.

— Завтра покатаешься в последний раз, — он ловит мой взгляд и комментирует всё так же сухо, отстраненно. — В пределах видимости.

— В последний раз? — переспрашиваю я, чувствуя как сердце стучит где-то в желудке. — Перед чем?

Я догадываюсь, что он ответит. И я молюсь, чтобы я был неправ. Я готов стать на колени. Я готов рыдать и клясться в чём угодно. Только не это.

— Перед тем, как я его продам.

— Нет! — не сдерживаюсь я.

— Иди в дом, Максим, — рычит он.

Делает большой пугающий шаг ко мне. И я вижу в его взгляде что-то такое, от чего срываюсь с места и бегу в дом.

Падаю на кровать и ору в подушку. Он не может так со мной. Так нельзя. Меня захлёстывают вина, сожаление, ненависть, злость, обида, страх. И сверху накрывает тяжёлая липкая волна паники. Я ненавижу себя. Ненавижу его. Ненавижу своих идиотов-друзей. И задыхаюсь от этих чувств. Должен быть способ это остановить.

Резко сажусь, заставляю себя глубоко вдохнуть. Есть такой способ. Стягиваю всю одежду, кроме трусов. Скидываю с кровати одеяло — в прошлый раз мешало и дико бесило. Кладу подушку на середину матраса. Бегу на кухню, наливаю себе стакан воды, ставлю рядом с кроватью. Снова сажусь на кровать. Выдыхаю.

Он заходит ко мне минут через десять. Видимо, всё это время пытался успокоиться. Окидывает взглядом комнату, приподняв брови.

— Нет, Макс!

Так, уже «Макс», а не «Максим». Хорошо. Замечательно.

— Пап, пожалуйста, — смотрю на него умоляюще. — Такого больше никогда не повторится. Я обещаю тебе. Я идиот и я не знаю, как мне пришло в голову согласиться на такое. Я клянусь: я уже раскаиваюсь. Мне очень жаль. Я обещаю, что буду думать своей головой и не буду поддаваться на провокации друзей. Я обещаю, что больше никогда не подвергну свою жизнь такому риску. Я всё понял, правда. Но чтобы ты был уверен, что урок достаточно усвоен, пожалуйста, выд… — я запинаюсь, потому что не могу произнести это жуткое слово. — Накажи меня. Р-рем-нём. Пожалуйста.

Он тяжело выдыхает.

— Я уж было решил, что там совсем, — стучит одним кулаком себе по голове, а вторым по деревянному косяку двери. — Пусто.

Я еле сдерживаю улыбку. Вот это уже очень похоже на папу. И тон вроде как не такой отстранённый. Как же хочется, чтобы он перестал злиться. Сейчас я на всё согласен ради этого.

— Готовься, — кидает он сухо и выходит.

Так я же вроде как… Готов? Я растерянно поднимаюсь и смотрю на кровать. Нужно раздеться и лечь? Это он имеет в виду? Наверное… Я стягиваю трусы и устраиваюсь на кровати.

Поехали.

***

Он возвращается через несколько минут, которые кажутся мне вечностью. Я нервно сглатываю. В этот раз мне страшнее, чем было тогда. Тогда мне было интересно. Волнительно. Вот как проехать через дорогу на красный свет. Сейчас уже нифига не интересно. Я знаю, что будет. И это очень страшно. Потому что понимаю — будет жёстче. Тогда папа меня жалел. Сейчас жалеть не будет. Не в тех я условиях. Блин, это ж надо было такой фигни натворить…

— Готов? — интересуется он.

— Готов, — слабо отвечаю я.

Не то чтобы я чувствовал себя, как будто реально готов. Но пути назад всё равно нет. И велик я не отдам. Хорошо только, что мама по магазинам с подругой гуляет… Плохо всё остальное.

Ремень противно шипит в воздухе и с громким хлопком обжигает задницу. Уууф. Я уже успел забыть, как это. Хотя такое вроде не должно забываться. Второй удар. Жар растекается по коже, проникает внутрь, под неё. Я закрываю глаза и представляю, что на месте Дёни — я. Представляю, что водитель не успевает затормозить. Третий удар. Это разве боль? Это фигня, а не боль. Четвёртый удар. Вот сломал бы себе пару костей… Терпи, Макс. Пятый. Блин, как тяжело. Шестой. Не удерживаюсь и вскрикиваю. Больно. Седьмой. Соберись, Макс. Ты это заслужил. Восьмой. Скажи отцу спасибо, что он пошёл навстречу. Девятый. Мог бы остаться без велика. Десятый. Навсегда. Одиннадцатый. Вскрикиваю, потому что больше не могу сдерживаться. Горячо. Больно. Двенадцатый. Чёрт. Глушу крик в матрасе. Тринадцатый. Терпи. Четырнадцатый. Горячо и больно. Пятнадцатый. Как же больно, блин! Шестнадцатый. Терпи-терпи-терпи. Семнадцатый. Интересно, что больнее? Восемнадцатый. Содранные колени? Девятнадцатый. Аааау! Двадцатый. Или выдранный зад? Двадцать первый. Господи! Двадцать второй. Только не реви. Двадцать третий. А знаешь, что больнее? Двадцать четвёртый. И зада, и коленей? Двадцать пятый. Аааааа! Двадцать шестой. Потерять идиота-ребёнка. Двадцать седьмой. Под колёсами машины. Двадцать восьмой. «Прости-и-и!» — ору я, просто потому что мне необходимо это сейчас сказать. Двадцать девятый. Плачу, потому что обидно за папу. Тридцатый. Больно-больно-больно. Тридцать первый. Как меня вообще угораздило? Тридцать второй. Больно! Тридцать третий. Идиотское развлечение. Тридцать четвёртый. Никогда не буду слушать Дёню и Серого. Тридцать пятый. Сукаааааа как больно. Тридцать шестой. Кусаю кулак, ору. Чтобы не материться. Тридцать седьмой. Всё фигня. Тридцать восьмой. Бляааааааа! Тридцать девятый. Зад, наверное, бордовый. Сороковой. Ааааааааа! Сорок первый. Но это фигня. Сорок второй. Я реально мог умереть. Сорок третий. Рыдаю навзрыд. Сорок четвёртый. Б о л ь н о. Сорок пятый. Больше ни о чём не могу думать. Сорок шестой. Б о л ь. Сорок седьмой. Я мог у м е р е т ь. Сорок восьмой. Так плохо, что кажется, не могу глотать. Давлюсь слезами. Сорок девятый. Ну хватит, пап, хватит. Пятидесятый. Это ведь конец? Ремень летит на пол. Фуууууух. Отец наклоняется и целует меня в макушку.

— Пап… Прости… Спасибо… Я чуть не… Не буду больше… Прости… Я идиот… Прости… — бессвязно бормочу отрывки фраз.

— Всё хорошо, Макс. Дыши.

Выполняю простой и понятный приказ, хотя это не так легко. Воздух застревает в горле, слезы затекают в приоткрытый рот. Кашляю. Как же хреново. Пульсирующая горячая боль даже не планирует отпускать задницу. Горло першит. В висках стучит. Поясница ноет от напряжения. Жесть.

— Па, скажи, что простил меня. Скажи, что не злишься. Пожалуйста!

Ради этого же всё. Ну и ради велика, конечно. Но велик это фигня. Только бы он не злился. Он садится рядом со мной на кровать, я поворачиваю к нему голову. Он выглядит уставшим и очень расстроенным. Меня снова захлёстывает вина. Очевидно же, что ему тоже непросто далось это наказание.

— Я простил тебя, Макс, — наконец тихо говорит он, опуская широкую горячую ладонь на моё плечо. — Но я не могу сказать, что не злюсь. Таких глупостей ты ещё не делал.

Ну хоть так. Отойдёт же со временем.

— Я знаю. И больше не сделаю.

— Надеюсь.

— Ты не продашь велик?

— Я дважды за одну провинность не наказываю.

— Спасибо!

— Не за что, — тяжело выдыхает, какое-то время напряжённо молчит, подбирая слова. — Давай заканчивать с этим, Макс.

— С чем?

— С поркой. А то ты хорошо устроился. Получил по заднице и пошёл дальше фигню творить. Я скоро начну думать, что тебе нравится.

— Пап!!! Нет, мне не нравится. Я бы… Как это вообще может нравиться? Ни за что бы на это не решился, если бы не велик.

Дело, конечно, не только в велике, но я почему-то не нахожу сил в этом признаться. Он снова вздыхает и ерошит мне волосы.

— Да, для того чтобы его продать мне бы потребовалось больше выдержки, чем чтобы отходить тебя ремнём. Но, пожалуйста, Макс, перестань творить чушь, которая ставит нас перед таким выбором, ладно? Хотя бы ближайшее время.