– Что такое? Почему ты так смотришь на меня?

– У тебя новая прическа.

– Я тебе не нравлюсь?

– Не в этом дело. Когда женщина меняет прическу, это значит, что скоро она поменяет и мужчину.

Я улыбаюсь. Моя мать много раз видела этот фильм. Возможно, она восприняла эти слова всерьез. Одно точно: каждый раз, когда я ее вижу, у нее новая прическа. Паоло подходит к двери, тихонько, стараясь не скрипеть, открывает ее:

– Стефано, будешь завтракать?

Поворачиваюсь к нему:

– Что-нибудь вкусное приготовил?

Он немного смущен:

– Думаю, да.

– Ну ладно, тогда иду.

Он никогда не понимает, когда я шучу. Не то что мама. Влезаю в худи и остаюсь в трусах.

– Ужас, как ты похудел.

– Не начинай… Ты уже это говорил.

– Мне тоже надо было бы съездить на годик в Америку, – он захватывает двумя пальцами складку на животе. – Смотри.

– Власть и богатство откладывают жирок.

– Ну, тогда я должен был быть худышкой. – Он пытается свести все к шутке. В этом он тоже не похож на маму, потому что ему это не удается. – О чем думаешь?

– Что ты классно накрываешь на стол.

Довольный, он усаживается рядом.

– Да, я люблю это…

Он передает мне чашку с кофе. Я беру и добавляю туда немного холодного молока, даже не попробовав; вонзаю зубы в большой шоколадный бисквит.

– Вкусно.

– Это с горьким шоколадом. Я взял их для тебя. Я их не люблю. Мама всегда тебе их брала, когда мы все жили вместе.

Я молча пью кофе с молоком. Паоло смотрит на меня. Кажется, он хотел что-то добавить. Но передумал и начал готовить себе капуччино.

– Вчера вечером тебе звонила эта девушка, Ева Симони, она дозвонилась тебе на сотовый?

Ева. Оказывается, она Симони. Мой брат знает даже ее фамилию.

– Да, дозвонилась.

– Ты виделся с ней?

– К чему все эти вопросы?

– Просто интересно, у нее красивый голос.

– И все остальное не хуже, – я выпиваю кофе. – Пока, Па, увидимся.

– Везет тебе.

– В смысле?

Паоло поднимается из-за стола и убирает посуду.

– Ну, что ты можешь так жить: делать все, что хочешь, развлекаться. Сначала ты уехал, теперь в таком подвешенном состоянии, ничего определенного.

– Да, мне везет.

Я ухожу. Я мог бы много чего ему сказать. Я мог бы вежливо объяснить ему, что то, что он сказал, – это немыслимая, ужасная, позорная тупость. Что свободы ищет лишь тот, кто чувствует себя в плену. Но я устал. Сейчас не хочу ничего говорить, просто не могу. Я вхожу в комнату, смотрю на часы на тумбочке, и тут только до меня доходит.

– Блин, ты меня разбудил, а еще только девять часов?

– Да, мне скоро на работу.

– Но мне-то никуда не надо!

– Я знаю, но поскольку тебе надо ехать к папе… – он растерянно смотрит на меня. – Я разве тебе не говорил?

– Ничего ты мне не говорил.

Он все еще неуверенно, с сомнением смотрит на меня: говорил или не говорил? Он или вправду уверен, что говорил, или мой брат великий актер.

– В общем, он ждет тебя к десяти. Хорошо, что я разбудил тебя, правда?

– Неправда. Спасибо, Паоло.

– Да не за что.

Ни малейшего чувства юмора. Он продолжает убирать чашки и кофейник в мойку: все аккуратно составляет в правую раковину, строго в правую.

Потом возвращается к разговору.

– А что ты не спросишь, почему папа хочет увидеться именно в десять? Тебе не интересно?

– Ну, если он хочет меня видеть, думаю, он сам мне скажет.

– Ну да, все правильно.

Видно, что он немного обиделся.

– Ну ладно, скажи мне, почему он хочет меня видеть?

Паоло заканчивает мыть посуду и поворачивается ко мне, вытирая руки полотенцем. У него радостное лицо.

– Вообще-то я не должен тебе говорить, это сюрприз, – он замечает, что я завожусь. – Но я все же скажу, мне так хочется! Думаю, он нашел тебе работу! Ты доволен?

– Ужасно.

Во всяком случае, чувствую себя лучше. Мне удается сохранить самообладание даже при таком известии.

– Ну, и что скажешь?

– Что, если мы не прекратим болтать, я опоздаю.

Иду собираться.

– Ты счастлив? – очень сложный вопрос.

«Чтобы быть счастливым, – говорит Карен Бликсен[10], – нужна смелость». Ты счастлив?.. Только мой брат мог задать такой вопрос.

Без одной минуты десять. Над кнопкой звонка – моя фамилия. Но это дом моего отца. Фамилия написана ручкой, небрежно, без всякой фантазии, без чувств. В Америке так бы не написали. Но это неважно. Мы в Риме, на маленькой площади у корсо Триесте, недалеко от магазина, где продается контрафактная одежда. Она громоздится на витрине с ценниками в 29,90 евро. Как будто эти олухи не понимают, что за тридцать евро можно купить только отстой. Коммерсантские душонки, хитрые, на лице – вечная улыбочка. Звоню в домофон.

– Кто там?

– Привет, папа, это я.

– Ты пунктуален. Америка тебя изменила, – он смеется.

Мне хочется развернуться и уйти, но я этого не делаю.

– На каком ты этаже?

– На третьем.

На третьем. Вхожу в подъезд и закрываю за собой дверь. Странно, мне никогда не нравился третий этаж. Он находится на полпути между аттиком и садом, там мрачно и неуютно. Одолеваю два пролета. Здесь стоило бы поставить лифт. Половину прошел. Никакой пользы для того, кто хочет заниматься спортом, и крайне неудобно для тех, кто не хочет. Папа стоит у раскрытой двери и ждет меня.

– Привет.

Он взволнован и крепко меня обнимает. Долго держит в объятиях. Слишком долго. У меня подступает комок к горлу, но я держусь. Думать об этом не хочу. Он слегка хлопает меня по плечу:

– Ну, как дела?

– Прекрасно. А ты, как ты?

– Хорошо. Как тебе этот дом? Я переехал сюда уже полгода назад и мне здесь нравится. Я все оборудовал здесь сам.

Я хотел было сказать: «Это заметно», но удержался. Мне-то что за дело?

– Тут удобно – квартира небольшая, около восьмидесяти метров, но мне в самый раз, я ведь почти всегда один.

Смотрит на меня. Он надеется, что это «почти всегда» даст тему для разговора. Не дало. Если это говорилось для меня… Значит, вот здесь он уединился. Он улыбается и продолжает:

– Я нашел эту квартиру, купил, и знаешь что? Я всегда думал, что третий этаж мне не нравится, а на самом деле он лучше всего. Он более… изолирован.

Надеюсь, он не спросит меня, что я думаю на этот счет. Он, должно быть, слышал это сотни раз. Я ненавижу эти разговоры.

– Здесь удобнее, спокойнее.

Тот, кто использует слишком много прилагательных, обычно хочет оправдать свой неправильный выбор.

Мне вспоминается одна фраза Саши Гитри[11]: «Есть люди, которые говорят, говорят, говорят. Пока не найдут, что сказать».

– Да, я согласен.

Слова мои относятся к цитате, но отец этого не узнал: она пронеслась у меня в голове. Ему я ее не скажу.

Он улыбается.

– Ну?

Я смотрю на него в унынии. Ну? Что значит вопрос «ну?». Я помню, когда учился в лицее, у нас был такой Чиро Монити: он сидел за первой партой и все время повторял: «Ну? Ну?»

А Иннаморато, он сидел за ним, отвечал ему: «Баранки гну!». И смеялся. Самое ужасное, что тот тоже смеялся. И это повторялось каждый день. Не знаю, встречаются ли они сейчас. Боюсь, они до сих пор так шутят… Ну? Ну, я люблю своего отца. Блин, как неудобно сидеть в этом кресле. Но я терплю.

– Ты не представляешь, как здорово было в Нью-Йорке. Просто отлично.

– Там хоть был кто-нибудь?

Я смотрю на него, не понимая.

– Я имею в виду – итальянцы.

Слава Богу, а то я испугался.

– Да, много, но они не похожи на тех, к которым мы привыкли здесь.

– В каком смысле – не похожи?

– Ну, не знаю. Они умнее, внимательнее. Говорят меньше ерунды. Ездят много, приветливы, рассказывают о себе…

– Что значит – рассказывают?

Если бы мы хотя бы сидели за столом. За столом я мог бы простить любого. Даже своих родителей. Кто это сказал? Когда я учился в лицее, меня эта фраза насмешила. Может, Оскар Уайльд? Кажется, я этого не перенесу. Попробую все же.