Но каковы бы ни были причины, следствие одно — полная потеря зрения, или, как говорят специалисты, тотальная слепота. Потерян канал, который дает человеку 90% информации. Плохо, но не безнадежно, если сохранились слух и осязание. При помощи рельефно-точечного шрифта, магнитофона, компьютера с рельефно-точечной строкой или синтезатором речи слепой человек легко может преодолеть информационный дефицит. Конечно, тогда, после травмы, в небольшом поселке я ничем из этого арсенала тифлосредств не располагал, но острую потребность в информации ощутил сразу. Ведь зрительный канал «сломался», а мозг по привычке продолжал требовать информацию в прежних объемах. Поэтому максимально использовал слух. Запоминалось все, что приходилось слышать. Прошло около полувека, но в памяти сохранились в подробностях многие разговоры взрослых на посиделках. Телевидение тогда еще не вмешивалось в уютную атмосферу провинциального общения. Каких только, бывало, историй не услышишь (теперешние латиноамериканские сериалы перед ними просто «отдыхают»)! Их любили рассказывать, любили слушать, любили сопереживать. А в особо заинтересовавших меня историях помнятся даже тембр и интонация голоса рассказчика. Поэтому меня нисколько не удивляет, что Гомер, автор «Илиады» и «Одиссеи», был слепым. Скажу больше: запомнить, упорядочить пестроту и противоречивость фольклора того времени, пожалуй, только и мог интеллект, оказавшийся в подобной экстремальной ситуации. К тому же этот древнегреческий самородок получал информацию через живое слово, улавливал и энергетику разнохарактерных рассказчиков. Это тоже способствовало лучшему усвоению услышанного. Мы сегодня, читая причесанные и припудренные древние тексты, лишь отдаленно можем представить себе вкус и аромат той эпохи. Так, наверное, разнятся между собой чашечки растворимого и натурального кофе.
Вероятно, так же отличается теперешняя латынь от живого языка, на котором разговаривали римляне. «Мертвым» иногда называют латинский язык. И верно, все вроде бы в нем есть, но нет главного — жизни. Нет народа, который вдыхал бы в него душу, обогащал разнообразными лингвистическими оттенками. Поэтому нам надо всячески оберегать каждый штрих русского языка. Именно эти, на первый взгляд, незначительные фонетические и морфологические нюансы и придают ему жизненную силу. В свое время англичане крепко поработали над собственным языком. Упростили, отшлифовали его, сделали легко доступным и для иностранцев, и для машин. Конечно, философия рационализма, охватившая тогда Западную Европу, требовала свое, но, кажется, британцы перестарались. Упрощенный, приглаженный язык не заставляет задумываться. Если нет зазубринок и шероховатостей, то и мысли заточиться не обо что. Особенно это опасно в детстве, когда ребенок осваивает родной язык, когда закладываются основы мыслительной деятельности. Интеллект должен формироваться в условиях, максимально приближенных к реальной жизни, а жизнь наша многогранна, многоакцентна, часто неудобна и даже корява. Во всяком случае, гладкого до отшлифованности в ней не много. В этом смысле русский язык выгодно отличается от других. Конечно, над ним тоже старательно потрудились и ученые, и литераторы, но наш «великий и могучий» устоял. И слава богу! Вероятно, секрет жизнестойкости заключается в том, что он постоянно подпитывается от языков всех народов России. На мой взгляд, нестандартность мышления россиян и обусловлена в первую очередь оригинальностью и богатством русского языка. Так что для сохранения индивидуальности надо обеспечить нашим детям возможность добротно осваивать родной язык, а потом пусть себе преспокойно штудируют любые иностранные: хоть английский, хоть «мумбу-юмбу». Да и в общественно-политическом плане мы разнимся с Европой. Так называемая демократия, подобно вращающемуся барабану, потерла западноевропейцев друг о друга, затупила уголки, сровняла зазубринки. Сделала их не то чтобы круглыми, но, скажем так, овальными. Мы же, россияне, остаемся «угольчатыми» и не очень торопимся в шлифовальный барабан. Как писал Павел Коган: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал». Поэтому-то мы частенько раним друг друга. Не научились еще уступать соседу жизненного пространства. Но это болезнь роста, она со временем пройдет. И неудобная, даже опасная угольчатость обернется колоритной многогранностью.
У читателя может сложиться мнение, что после потери зрения образование мое ограничивалось «завалинкой». Нет, конечно, была и «цивильная» информация — вездесущее радио. Детские передачи, литературно-музыкальные концерты и композиции, спектакли, беседы на разнообразные темы — вот далеко не полное «меню» тогдашней радиотарелки. Правда, политическая приправа была не так разнообразна, как теперь. Но, с другой стороны, вряд ли какое радио в мире и тогда, и сегодня могло позволить Аде Якушевой, известному барду, привезти из командировки на Дальний Восток всего лишь магнитную запись шума тростника.
К сожалению, сегодня в борьбе за слушателя радио без боя уступило свои позиции телевидению. А напрасно. У него были свои неоспоримые преимущества. Между радиожурналистом и слушателем шел постоянный процесс сотворчества. Первый старался упаковать в нескольких точных и емких словах максимум сведений о предмете или явлении. Второй, опираясь на подаваемый информационный каркас, включал воображение, что-то додумывал, дорисовывал, в общем, «шарики в голове не ржавели». К тому же приятные тембры голосов, идеальное произношение невольно притягивали внимание к этому неказистому ящичку на стене. Сегодняшние радиоведущие, призванные воспитывать словом, порой не могут его правильно произнести, поминутно «экают», мучительно подбирая слова. Их напряжение передается слушателю, вызывая ощущение дискомфорта, а это не лучшее условие для усвоения информации. К тому же то ли из-за большой скромности, то ли из-за малой компетентности некоторые ведущие как-то теряются, исчезают на фоне приглашенных на эфир собеседников. Они явно не владеют ситуацией, не «ведут» гостя по передаче и даже не сопровождают его, а уходят на роль казачков — ребят «на побегушках». Гость же, почуя волю и не ведая об информационных особенностях радио, говорит и говорит, как студент на экзамене, по принципу «лишь бы не молчать». Стоит ли после этого удивляться падению популярности радиопередач! Видимо, и радиодело не стало исключением. И здесь мы не смогли взять лучшее из прошлого опыта.
После потери зрения я больше стал прислушиваться и к внутренним ощущениям, чаще задумываться о мотивах своего поведения. Ученые утверждают, что в древности люди умели делать это не хуже братьев наших меньших. Современный человек в социальной суете растерял эти навыки. Кажется, М. Ганди принадлежит красивая мысль: «Сегодня мы позабыли те тропинки, по которым души людей и животных ходили друг к другу в гости». Мне почему-то хочется предположить, что души инвалидов находятся чуть ближе к этим тропинкам, чем души здоровых людей. Скажу честно, я пытался отыскивать их, но, кажется, не очень-то преуспел. Возможно, плохо старался, возможно, суета затянула. А вернее всего, то, что тысячелетиями терялось, вряд ли можно быстро обрести. Но на некоторые особенности я все-таки обратил внимание.
Сразу после травмы у меня какое-то время было ощущение безотчетного страха, даже страха смерти. Возможно, действительно смерть прошла где-то близко, а может быть, это чувство оказалось следствием навалившейся темноты. Помню, у меня даже сместилось время сна. Часов в шесть вечера мне хотелось спать, зато к трем часам утра я уже бодрствовал. Для себя объясняю такое смещение двояко. Летом в сельской местности взрослые встают рано: надо управляться по хозяйству, и я, боясь остаться один в доме, тоже поднимался чуть свет. К вечеру же, естественно, раньше положенного времени клонило ко сну. А может быть, у меня под воздействием стресса проявились мои биоритмы. Именно такой режим сна и бодрствования для меня был более естественным. Просто до травмы он подавлялся социальными факторами, сложившимся укладом жизни. А после ранения, когда отпала необходимость ходить в школу, ушли обязанности помогать по хозяйству, стали недоступными многие игры, запрограммированные биоритмы обнажились. В пользу этого объяснения говорит и то, что, выйдя на пенсию, я частенько вновь возвращаюсь к тому режиму. Возможно, живи где-нибудь в Восточной Сибири, где вечер наступает часов на пять раньше, чем в нашем регионе, я чувствовал бы себя гораздо комфортнее. Многие сегодня жалуются на бессонницу, а может быть, она и мучит нас потому, что мы игнорируем собственные биоритмы, слишком привязываем себя к социальным факторам: привычное место жительства, выгодная работа, сложившийся круг знакомых. А что, если наплевать на все и прислушаться к себе, поискать соответствующую долготу, подходящий регион? Может быть, наладится сон, улучшится здоровье, а все остальное приложится.
