Мы сегодня вообще преувеличиваем неколебимость сталинской власти, часто висевшей на волоске. Нравится это кому-то или нет, но партийная демократия в ВКП(б) существовала-таки, из президиума съезда вождь мог отправиться не только в Кремль, но и на Лубянку. Если партийные форумы, как утверждают иные либеральные авторы, это – всего лишь запрограммированные фарсы, то почему между XVIII и XIX съездами прошло 14 лет? Средства экономили? На фарсах у нас и сейчас не экономят. Не собирали съезды, так как боялись потерять власть, а как её лишаются на митингах и толковищах, мы в перестройку насмотрелись.
Затем были страшная война, тяжкое восстановление, проблемы с новыми территориями. Кстати, тут удачно воспользовались возможностями Союза как открытой системы: в него вошли, а точнее, вернулись, прибалтийские лимитрофы. Маленькие, но гордые, они стали аж союзными республиками с букетом прав вплоть до отделения. Оккупация? Это вы автономным татарам, калмыкам или якутам расскажите! Есть сведения, что Сталин хотел в начале пятидесятых вернуться к модели унитарного государства с широкой национально-культурной автономией, но так и не собрался, а может, не отважился.
Решительных действий, казалось, можно было ждать от волюнтариста Хрущёва, отписавшего Крым Украине и бившего башмаком по трибуне ООН. Впрочем, сегодня впору стучать по той же трибуне головой полномочного представителя США. Жаль, как пел Высоцкий, «настоящих буйных мало». Но как раз троцкистский пестун Никита Сергеевич, жёстко наехавший на церковь и крестьянские подсобные хозяйства, он, вернувший в политический лексикон «мировую революцию», был убеждён: открытый всем желающим Советский Союз – это именно то, что нужно мировому рабочему и коммунистическому движению. Странно, что Куба не стала шестнадцатой республикой СССР, видимо, братья Кастро не пожелали переходить с гаванских сигар на «Беломор».
Осторожный Брежнев лодку не раскачивал и не внял мольбам Болгарии, упорно просившейся к нам в Союз. Я ещё помню обиду знакомых болгарских поэтов, задетых этим отказом. А вот Евросоюз их тепло принял в свои регламентированные объятия. И «братушки» – теперь полноправные члены враждебного нам военно-политического блока. Герои Плевны в гробах перевернулись, а генерал Скобелев, думаю, огласил кущи крепкой казарменной бранью.
Новая, брежневская Конституция 1977 года национально-территориальное устройство страны оставила без изменений, сохранив все накопившиеся противоречия, как в формалине. Во время её всенародного обсуждения никто не заикался об изменении союзной структуры. Я по приказу политотдела, отвечавшего за массовое законотворчество, изнемогал, придумывая для дивизионной газеты «Слава» разные глупые поправки к Основному закону, но в том направлении моя мысль даже клюв свой не поворачивала. В 70-й статье Конституции читаем: «СССР – единое союзное многонациональное государство, образованное на основе принципа социалистического федерализма, в результате свободного самоопределения наций и добровольного объединения равноправных Советских Социалистических Республик».
Но союзное не может быть единым по определению. Союзы заключаются и расторгаются. Если вдуматься, это то же самое, как если бы объявить, что семья создаётся на основе любви, верности, общих детей и совместного ведения хозяйства. Кто ж спорит? А если любовь кончилась, если «Земфира охладела» и пора разъезжаться? Тогда что? Развод? Но развод есть тоже «результат свободного самоопределения». Увы, никто не думает о будущем, когда в «крови горит огонь желанья»! Мамонтам и шерстистым носорогам ледник, достигавший порой двухкилометровой высоты, казался, наверное, настоящими горами, Тибетом, а потом вдруг потеплело…
В 1977 году я как раз служил в Группе советских войск в Германии, и в многоплемённом коллективе нашей батареи признаки надвигающегося межнационального неблагополучия ощущались довольно остро. Если кто и воспринимал себя частью «новой исторической общности», так это русские парни из промышленных центров, больших городов, включая столицы союзных республик и автономий. Про этих моих однополчан можно было смело сказать: они советские люди. А вот деревенские ребята с Вологодчины или Рязанщины к многонациональной державе относились с улыбчивым недоверием. Что же вы хотите, если их родные земли именовались официально не Россией, а Нечерноземьем? Русский рижанин и латыш выглядели как обитатели разных стран. Армяне и азербайджанцы в шеренге старались рядом не вставать. Призывникам из Средней Азии Москва казалась чем-то вроде Марса, дехкане-призывники по-русски почти не понимали. А мрачно непокорные чеченцы и ингуши уже тогда были главной головной болью отцов-командиров. В честных казарменных беседах с нерусскими сослуживцами, даже с украинцами и белорусами, я улавливал странное отношение к СССР как к солдатской шинели, мол, сейчас от неё никуда не денешься, но придёт «дембель», тогда и переоденемся во всё цивильное. Мне, юному столичному интернационалисту, это было в диковинку. Задевало мнение, будто Москва за счёт национальных окраин опузыривается и жирует. Особенно комично это звучало из усатых грузинских уст.
Говорят, Андропов почти решился на реформу территориально-государственного устройства. Генсек всех призывал понять, в какой стране мы живём, и, видимо, предчувствовал, что при ослаблении гаек «узники» большой союзной матрёшки могут разбежаться. О сепаратизме он знал не понаслышке, работая в молодости на северо-западной окраине СССР. А в том, как хрупка политическая стабильность, убедился, будучи послом в Венгрии в 1956 году. Если верить мемуарам его помощника Аркадия Вольского, предполагалось упразднить союзные и автономные республики, а страну разбить на три дюжины производственно-экономических наднациональных округов. Кстати, такая идея рассматривалась в политбюро ещё в середине 1920-х, но не прошла. И вот опять всплыл тот же проект: свой язык, традиции, культура – пожалуйста, а в самоопределение поиграли и хватит!
Но Вольский отмечал нерешительность обычно жёсткого генсека при рассмотрении вариантов территориальной реформы. Думаю, колебания были связаны прежде всего с русским вопросом, ведь при этих переменах снова возрастала роль «имперской нации». А «русистов» (так Андропов называл коренную интеллигенцию, озабоченную судьбой самого большого народа страны) он недолюбливал и сажал их, будучи главой КГБ, охотнее, чем диссидентов-западников. Сопротивление нацкадров в республиках тоже не исключалось. Когда вместо Кунаева в 1986 году Казахстан по решению Москвы возглавил русский руководитель Колбин, в Алма-Ате начались волнения. Впрочем, что теперь об этом вспоминать: Андропов умер, почти ничего не успев. Ах, если бы он ещё не успел выдвинуть Горби!
Именно по национально-территориальным швам, сиречь по «союзным» границам, часто условным, непродуманным, продиктованным политическим моментом, и лопнул СССР. Оказалось, запретную игру «в самоопределение вплоть до отделения» никто и не думал забывать, включая руководителей равноправных республик. Под клятвы, лозунги и песни о вечной дружбе выросли национальная интеллигенция и номенклатура, ждущая и жаждущая самостоятельности. Во время писательских застолий в той фазе, когда все женщины начинают казаться призывно-доступными, заводились странные разговоры о том, что мы, мол, и сами по себе не пропадём без Москвы. Чаще всего на недозволенные речи пробивало «письменников». Совсем не случайно «самостийников» на Украине возглавил секретарь по идеологии ЦК КП УССР Леонид Кравчук. В других республиках наблюдалась похожая картина.
Помню, от имени комсомола мы приветствовали XXVI съезд партии, и молодая надежда белорусской поэзии лауреат премии Ленинского комсомола Владимир Некляев взвывал с трибуны Кремлёвского дворца: «Плыви, страна, эпохи ледокол!» От поэта буквально исходил ореол советского интернационализма. Лет через пять он стал лидером белорусских националистов. А «эпохи ледокол» подорвался на подводной мине самоопределения, болтавшейся у днища с 1920-х годов.
