У Тауриэль от вида такого выражения на лице Владыки даже мимолетно проскользнула мысль о том, что она еще не проснулась и сейчас видит очень странный сон.
— Теперь можешь идти, — отвернувшись от нее, Трандуил, подавив вздох, бесшумно поднялся со скамьи и шлейф его верхнего одеяния заскользил, шелестя чуть слышно, по полу.
Поднявшись со скамьи, Тауриэль, не в силах отойти от потрясения, нахмурилась и опустила взор, намереваясь уйти.
— Я хочу, чтобы ты впредь всегда являлась для доклада в платье, — его голос прозвучал отстраненно, как если бы он говорил не с ней, но при этом необычно, без всегдашней жесткости.
— Да, хорошо, — она кивнула, напряженно сглотнув, отводя взгляд, поклонилась и быстро скользнула к двери.
А на следующий день, когда она отправилась в очередной приграничный рейд вместе со своим отрядом и принцем Леголасом, случилось нечто непредвиденное…
Много всего потом произошло… Но выходя из дверей покоев Таура, его командир стражи еще не знала, какие испытания и приключения уготовила всем им судьба. Она почувствовала, как в глубине души всколыхнулась слабая, еще неясная и зыбкая надежда…
После Битвы Пяти Воинств
Доклад командира лесной стражи о ситуации на границе Трандуил слушал, погруженный в собственные размышления, наблюдая за тем, как Тауриэль слегка приподнимается во время своей речи на носки, вскидывает красивую огненно-рыжую голову, блестя устремленными на него ореховыми глазами. Она говорила с жаром, широкими шагами меря пол его парадной залы, порывисто останавливаясь, замирая на месте, то хмурясь, опуская ресницы и с силой сжимая побелевшими пальцами пряжку ремня, то снова выпрямляясь и принимаясь сверлить его горящим взором.
Ох уж этот молодой отчаянный командир стражи — инфантильная неотесанная девица без роду и племени, которой посчастливилось завладеть толикой его доверия, возомнившая себя невесть кем благодаря назначению на этот высокий пост.
«Любовь…» она сказала. Она права — теперь в нем не осталось любви.
А когда-то Владыка Темнолесья был будто весь соткан из нее — из светлой, нежной, возвышенной, благородной, яркой, как солнце любви. Он дышал любовью, он жил ею. Любовь руководила всеми его действиями, двигала каждым его шагом. То была любовь к матери и отцу, любовь к родному Лесу, к дому, к их королевству, к Тауру Элу, к Белегу Куталиону, ко всему прекрасному миру, который готовил для него столько новых впечатлений, радостных встреч, увлекательных приключений, новых знаний, новых красивых вещей. Все это счастье было прелюдией к встрече с главной любовью его жизни — Мирионэль. А теперь в нем не было той любви, на ее месте было что-то темное, как темное пятно в сознании, помутившемся от искажения и в душе, этим искажением отравленной.
Сына он подсознательно винил в гибели своей Королевы, его матери, и, несмотря на то, что Леголас был ему дороже любого существа во вселенной, он не любил его так, как должно, так как он мог бы любить его. А кого еще ему любить? Остатки народа? Этот зараженный черной заразой лес? Или, может быть, он должен любить свое отражение в зеркале? Его отражение напоминало ему, что он — жалкий осколок давно канувшей в лету эпохи, один из последних, по прихоти злой судьбы оставшихся в живых, благородных эльдар Дориата.
Сейчас он по-своему любил и жалел лишь лесных птиц и животных, слушая их речи, их перешептывания между собой. Иногда он просил своих соек следить за Леголасом, или слетать на другой конец леса и принести ему веточку бессмертника или бутон дикого благоухающего нежным ароматом цветка.
Трандуил никогда не думал о чувствах к нему его начальника стражи. Знал, что если они и были, то Тауриэль подавляла их в себе. Он из нее хотел вылепить смертоносного воина, машину для убийств, не дающую сбоев. Любое чувство, не относящееся к сфере возложенных на нее обязанностей, должно было подавляться, держаться под строгим контролем.
Каждый из них пытался как умел заменить отсутствие любви. Он — хватаясь за драгоценные камни и ожерелья, за блестящие побрякушки, которые так презирал в юности, не понимая, как Таур Элу мог тронуться умом из-за сильмарила. Блеск камней, их великолепие, теперь, ему казалось, могли заменить собой блеск нежных чувств, а обладание сияющим булыжником или блиставшим звездным светом ожерельем работы гномов, могло уподобиться обладанию любимым существом.
Тауриэль пыталась компенсировать отсутствие в ее жизни любви, отчаянно ухватившись за гнома, в котором различила ростки этого чувства. От Леголаса она его не приняла, не захотела. Потому что он — его сын. А о нем, о Владыке Темнолесья, не смела и мечтать, потому, что в нем нет любви, а ей до смерти хотелось, чтобы эта любовь в нем была. И не просто любовь, а любовь к ней и такая, какой она, втайне от себя самой, всегда ждала от него. Иногда она думала, что даже если бы любовь к ней Владыки была сродни отеческой любви к воспитаннице или той особой привязанности, которую тот испытывал к вырастившему его Саэлону, это все равно было бы лучше, чем безразличие и холодное презрение, которые она часто читала в его взгляде. Много раз она — безжалостный капитан стражи, чьей выдержке и самообладанию в минуты схватки с врагом удивлялись даже бывалые воины, приходила к себе после высочайшей аудиенции и рыдала как ребенок, зарывшись лицом в подушки, не в силах совладать с нахлынувшим чувством горькой обиды от несправедливого отношения к ней того, в ком она больше жизни желала бы различить признаки признательности и доверия.
Тем, что больше всего жгло ее душу, заставляя чувствовать злость и обиду на судьбу, было то, что она слишком поздно встретила его — слишком больна и изранена сейчас его душа. Таур больше неспособен сострадать, сопереживать, сочувствовать, любить кого-то. А встреть Тауриэль его перед Дагор Браголлах, кто знает, смогла бы она узнать в нежном, улыбчивом, пылком и искрящимся жаждой жизни молодом сыне Лорда Орофера своего будущего Владыку?
Галадриэль говорила, что у любви много ипостасей, много лиц, что она может являться порой и под неприглядными личинами: то как безумная страсть, то как непримиримая ненависть, то как искаженная жажда обладания. Он, похоже, сполна познал за годы, что его воспитанница и командир стражи провела подле него, как это бывает.
«Но возможна ли вторая любовь?» — спрашивал он себя. И если да, то почему она так тяжело переносима, так болезненна, так тягостна для него?
Трандуил плохо знал раннюю историю эльдар, относящуюся к тому периоду, когда они решили последовать за Оромэ, но о государе Финвэ помнил. Таур Элу часто говорил о друге, печально качая головой: «Он был мне как брат когда-то… Финвэ достоин сожаления — ему не посчастливилось полюбить не ту женщину…» — услышав эти слова из уст Владыки Дориата, Трандуил не понял в свое время их значения. Сейчас, по прошествии тысяч лет, он вспоминал и переосмысливал их, начиная постигать их печальный смысл.
Его Королева сама говорила ему, что все родичи находили поразительным ее внешнее сходство с первой супругой Финвэ, только для него она всегда была той единственной эллет, которую он мог любить, он не представлял, что мелет можно испытывать в отношении другой.
А Тауриэль? — Леголас ушел, а они остались. Парадоксально, но присутствие принца, хоть и заставляло его отца беситься, как дикий зверь в клетке, от бессознательной ревности, все же облегчало его позицию в отношении Тауриэль. А теперь, один на один с ней, он изо всех сил делал вид, что все шло, как и прежде — это было самое большее, на что он был способен, и за что она была ему безмерно благодарна. Обоим хотелось длить это состояние неизвестности и никто из двоих не знал, как им быть с самими собой и друг с другом.
Он раздражался, не зная, как держать себя со своей воспитанницей после всего, что случилось, и это замешательство провоцировало еще большее раздражение, создавая порочный круг. Не скажешь же ей: «Тауриэль, я не могу любить тебя так, как ты хочешь, не могу дать тебе того, в чем ты нуждаешься, но испытываю по отношению к тебе жестокое вожделение…». И Таур стискивал зубы, сжимал кулаки и молчаливо кивал в ответ на ее объяснения.
