Вы спросите, что привлекло нашу Белкулу в каком-то замызганном попрошайке с угрюмой рожей, всклокоченной бородой и босыми грязными ногами? Нищий, взглянув мутным взором на застывшую в восхищении девицу, похоже, и сам задается тем же вопросом. Проследив за взглядом Белкулы, он видит, что его детородный орган торчит из-под рваных лохмотьев, подобно дельфину, выброшенному на берег. Вот призовой кабачок! Монумент плотской любви! Мастодонт среди членов! Белкула ликует в душе: она наконец-то нашла подходящую отмычку для своего замка. Она преклоняет колени перед этим шедевром плоти.
– Мадам, – говорит жеребец, – восхищение ваше моим инструментом во всех отношениях безосновательно.
Увы, член у парня длиной чуть ли не до колен, но сие восхитительное оснащение не способно на что-то еще, кроме как отливать лишнюю воду. Огромные яйца, которые в своем лучезарном великолепии могли быть подобны бархатным кошелям для бриллиантов, свисают тощими торбами, и нет в них ни пользы, ни гордости. Тщетно Белкула старается оживить вялый фаллос. Никакой зажигательный эротический танец (хотя даже придирчивый зритель давно бы уже изошел томлением) не способен поднять спящего великана.
– Смиритесь, любезная госпожа. Ничего не получится. Компания молодых шалопаев, бывших завсегдатаев в постели Белкулы, глумится над нищим, кропя его бороду пивом.
– С ним, красавица, ты на гульдены не надейся. Это же Колпачок – самый безопасный в Европе секс.
Колпачок явно обижен, хотя, как и всякий мудрец, не выказывает обиды и изображает жестами, что надевает на голову колпак.
– Не колпачок, а голландский колпак. Хотя я предпочел бы, чтобы меня называли Нуллифидус, то есть Неверующий [23 ], – говорит он. – Потому что я ни во что не верю: ни в Бога, ни в человека, ни даже в себя самого.
Мимо проходит компания школяров с ободранными коленками. Они распевают, дразнясь:
– Колпачок, увы и ах! С дохлою змеей в штанах!
Предмет их насмешек невозмутимо сгоняет с лица муху.
– Когда я был молодым, – продолжает он, – я был страстным и рьяным любовником и не знал устали в этом деле. Мы с моим другом Яном служили тогда в гвардейцах – lieutenant de garde в замке Гревенстеен.
Мы с Яном были лучшими в городе в смысле любовных утех, и все женщины были от нас без ума. И графини, и деревенские девки сами ложились и расставляли ноги. Редко бывало, скажу я вам, чтобы в какой-то из дней у нас с Яном не было страстной подруги. Но в этом-то вся и загвоздка. Обычно мы с ним делили одну на двоих. Это было божественное удовольствие, когда ты сам испытываешь наслаждение и видишь, как такое же наслаждение испытывает твой лучший друг – а боги (которых нет) очень не любят, когда смертным по-настоящему хорошо.
Наша погибель пришла, как Смерть, в облике ангела – только очень земного ангела. Она была горничной у одной состоятельной дамы. Ее звали Фрида. – Глаза Колпачка, когда он назвал это имя, подернулись мечтательной поволокой. Но так как он ни во что не верит, он глотает комок, подступивший к горлу, и продолжает рассказ: – Описать ее красоту словами – значит жестоко ее оболгать. В жизни я не встречал столь прелестной девицы. (То есть до сего дня, но какой теперь в этом прок?) Стоило Фриде лишь выйти на улицу, как все мужики застывали на месте, и голова начинала кружиться, и пол-Гента ходило с расквашенными носами.
Мы с Яном влюбились безумно. Наконец-то мы встретили девушку, во всех отношениях достойную нас. Но Фрида не пала беспомощной жертвой перед нашим упорным натиском. О нет. Она была настоящим стратегом, этакая макиавелла из спальни. Она решительно заявила, что удостоит своей благосклонностью лишь одного из поклонников.
И вот в первый раз за все время нашей с ним дружбы мне приснилось, что Ян – мой соперник. Я проснулся в холодном поту и в отчаянии обнаружил, что явь – еще хуже сна. Ян во всеуслышание заявил, что Фрида выбрала его, а не меня, и что у них уже было все, что положено быть у мужчины и женщины в спальне, и даже более того. Дабы защитить честь возлюбленной (да, от злословия и клеветнических измышлений), я вызвал его на дуэль.
Мы с ним бились, как рыцари. То есть как звери: сперва рубились на мечах, когда же мечи поломались, мы пинали друг друга ногами, а когда ноги больше не слушались, рвали друг друга зубами. Благородства в том не было ни на грош. Но ведь и я был не Ланселот, а Фрида – не Гвиневьера. И тем не менее я победил: свернул сопернику шею, применив ловкий бойцовский прием. Он весь обмяк, словно тряпичная кукла, и упал на пол в полутемном подвале, где мы сражались, и так и остался лежать с головой, вывернутой под невообразимым углом.
Верная своему слову Фрида мне отдалась. Как я представлял в мечтах дюжину раз, она распустила пояс на платье и расшнуровала корсаж. Ее роскошное тело было как вспышка молнии во тьме ночи. Но при всем ее великолепии и, замечу, немалом умении в этом деле, она не сумела меня возбудить. Попросту говоря, у меня на нее не встал. Я перевел взгляд с ее влажных и жадных губ на синие губы моего бывшего лучшего друга и понял, что потерпел поражение. Никто из нас не насладится возлюбленной. Ибо я враз сделался импотентом. И мой обессиленный член больше уже никогда не поднялся. Вот вкратце, история моего позора.
Глаза Белкулы – словно две чаши, переполненные слезами. Как низко пал сильный пол! И Белкула рыдает, исполненная сострадания. Когда Колпачок завершает рассказ, она прижимает его к груди, называет его милым другом, наперсником и усладой души. Колпачок смиренно и кротко приникает к теплому мягкому телу – когда ты ни во что не веришь, всякое сопротивление теряет смысл. Белкула хватает его под мышку, словно тряпичную куклу, и гордо шествует дальше. Она бережно отряхает от грязи его седалище. Потом замечает, что его ноги тащатся по мостовой, и подбирает их, и затыкает себе между ног. Когда его голова, лысая, как у младенца, вылазит на свет из расщелины между ее грудей, она покрывает его макушку ласковыми поцелуями. Так рождается близость и дружба, скрепленная тихими вздохами и осторожными ласками, и Белкула клянется себе, что эта дружба – уже навсегда.
