Я приземлилась в аэропорту О’Хара усталая и с головной болью. Последний раз я стояла в этом шумном зале десять лет назад, убитая горем и доведенная до отчаяния. Тогда я уехала рано утром, пока тетя А. и Эллен еще спали, и проплакала почти всю дорогу. Когда добралась до аэропорта, слез уже не осталось. В голове болезненно пульсировало от рыданий, в горле першило, опухшие глаза жгло. Я стиснула в ладони посадочный талон – билет в один конец, в Лондон, оплата с кредитки, полученной от тети на крайний случай, – и паспорт, оформленный для не состоявшегося путешествия в Мексику на весенних каникулах, и набрала тетин номер.

Она ответила сонным голосом, и я почувствовала себя виноватой.

– Тетя А., – с трудом произнесла я.

– Джози? – тут же встрепенулась она. – Ты в порядке?

– Нет. – Вновь подступили рыдания. – Не в порядке.

– Ранена? Где ты? Расскажи, что стряслось.

– Спроси у моей сестрицы, – неожиданно ядовито выпалила я. – Не хочу об этом говорить. Просто звоню сообщить, что домой я не вернусь.

– Успокойся. Что натворила Лани?

Ее имя едва не вызвало у меня новый приступ истерики.

– Я не хочу… Не могу. Прости. Но, пожалуйста, знай, я тебя очень люблю. И буду страшно по тебе скучать. Напишу, когда…

– Джозефина Мишель! – перебила тетя звенящим голосом. – Ты не бросишь меня, как бросило все остальное семейство!

– Мне пора, – прошептала я. – Машина на долгосрочной стоянке в аэропорту О’Хара. Прости.

Хуже всего было то, что жалости я не чувствовала. Ну, почти не чувствовала. Тетя – добрейшая женщина, с невероятным терпением, умеющая прощать как никто… Следовало хотя бы ощущать себя виноватой, ведь я причиняла ей боль. Однако меня настолько поглотила боль собственная, что я не могла считаться ни с чьими чувствами.

Словом, я отключила телефон, оборвав тетины возражения, затем сняла максимально возможную сумму с кредитки, купила в книжном триллер за непомерную цену – и стала ждать путешествия в новую жизнь.

Я не сообщала о задержке рейса и втайне надеялась, что Эллен в аэропорту не окажется. Тогда я полечу обратно и буду в Бруклине еще сегодня. Или пересижу в отеле несколько дней – подальше от надоедливого семейства, благонамеренного Калеба и каждого, кто считает смерть моего отца увеселительным мероприятием. Или растянусь на полу в зале ожидания и посплю.

Эллен стояла у багажного отделения: черное прямое платье длиной чуть выше колен, откинутые назад золотистые волосы, на макушке огромные черные очки от солнца, покрытые автозагаром руки упираются в бока. Похоже, она вновь перестала есть, худые руки и узкие бедра выглядели несколько комично по соседству с бюстом, который Питер подарил ей на последний день рождения. Несмотря ни на что, при виде Эллен я невольно улыбнулась. Она была все такой же: поджимала наколотые коллагеном губы и с хорошо знакомым презрительным выражением лица оглядывала немытые народные массы. Я подошла к ней со спины и заключила в объятия.

К моему удовольствию, Эллен взвизгнула и отскочила. При виде меня ее праведный гнев перерос в тревогу.

– Господи боже, Джози, что ты с собой сделала?!

– Только с волосами. – Я смущенно провела по ним ладонью.

– Хвала небесам, что только с волосами. Запишу тебя к маминому мастеру. Не переживай.

Никто и не думал переживать. Я уже успела оценить, насколько точно взъерошенная короткая стрижка отражает взъерошенное состояние моей психики, но покорно кивнула. Я давно уяснила, что спорить с Эллен бесполезно – по любому поводу, а насчет прически в особенности.

Получив багаж, я последовала за кузиной к автомобилю. Она беззаботно сострила по поводу состояния моего чемодана, подождала, пока я засуну его в багажник, и крепко прижала меня к своему тощему телу, едва не удушив запахом «Шанели № 5».

– Ужасно рада твоему приезду! – объявила Эллен и оттолкнула меня так же неожиданно, как перед тем обняла. – Я скучала по тебе, поганка. Господи, давно же мы не виделись.

– Я тоже скучала, Эллен, – улыбнулась я. – Рада тебя видеть. Даже при таких обстоятельствах.

Ее лицо смягчилось.

– Соболезную тебе насчет мамы, золотко.

– Да, – кивнула я. – Спасибо.

– Хочешь об этом поговорить?

– Нет. – Я села в машину. – Хочу хоть ненадолго отвлечься, подумать о чем-то другом. Расскажи о себе. О работе.

Эллен была, как всегда, счастлива получить слушателя. Она развлекала меня рассказами о своем бизнесе по дизайну интерьеров, о падчерицах, о будущем путешествии в Венецию вдвоем с Питером. Я радовалась неумолкающему потоку легкой болтовни, пока указатель на Элм-Парк не вернул меня в реальность.

– Эллен, – прервала я монолог о трудностях изучения итальянского, – Лани будет?

Кузина опустила солнечные очки на глаза.

– Я говорила, что Изабелла хочет съехаться с парнем? Я знаю, ей двадцать, и она может поступать по-своему, но считаю это ошибкой. Твержу ей: «Конечно, я тебе всего лишь мачеха, только никто не станет покупать корову, если молоко будут давать и так».

– Я живу с парнем.

– Ой, точно. – Эллен картинно прикрыла рот рукой, изобразив поддельное смущение. – Не обижайся, дорогая.

Я понимала, что подыгрываю ей, и все же не могла удержаться.

– Плюс ты на – сколько? – всего на восемь лет старше Изабеллы? Она тебя хоть слушает?

– Отчего же ей не слушать? Я молода, красива – и замужем за богачом. Значит, я кое-что смыслю. – Эллен посмотрела на меня. – Шучу, Джози. Можешь посмеяться.

Эллен, высмеивающая саму себя? Это развеселило меня куда больше ее так называемой шутки, и я действительно расхохоталась.

– Ты не шутишь, и мы обе это знаем. А теперь скажи, будет ли на похоронах Лани?

Эллен вздохнула.

– Конечно. Твоя сестра, может, и бестолочь, но она не пропустит похороны собственной матери. А ты чего ожидала?

Я обмякла в глубоком сиденье.

– Опасалась, что Лани умерла.

– Не драматизируй. – Эллен стиснула мое плечо. – Попытайся о ней не думать, ладно, золотко? Неделя будет тяжелой и без тревог о сестре.

Я кивнула, но сердце у меня екнуло – если речь заходила о Лани, повод для тревоги находился всегда.

В семи милях к северу от Элм-Парка мы пересекли знакомую гравийную дорогу, вьющуюся меж двух высохших кукурузных полей и изрытую колеями. Как же хотелось свернуть туда и проехать до самого конца, где стоит – или, по крайней мере, когда-то стоял – фермерский дом. Глупое желание, конечно. Ничего родного там уже не осталось. Бабушка с дедушкой умерли пятнадцать лет назад, а новые владельцы наверняка сровняли дом с землей и на его останках занялись промышленным животноводством.

– Семейный фермер – вымирающий вид, – сказал как-то дедушка, раскуривая трубку.

Мы вдвоем сидели на крыльце, мне было десять лет, и я не понимала, о чем он рассуждает, но хотела, чтобы меня считали умной – куда умнее сестры и кузины, которые на заднем дворе ссорились из-за акварельных красок, – поэтому я глубокомысленно кивала. Поняла сказанное лишь спустя годы, когда дедушки не стало. Мама с тетей А. продали ферму – и купила ее корпорация, а не крестьянская семья. Не сидел больше во дворе добродушный мужчина с тягучим говором, а приветливая женщина не пекла яблочных пирогов и не ухаживала заботливо за цыплятами. На смену им пришел холодный, безликий бизнес.

В голове не укладывалось – наша ферма стала всего лишь пунктом в перечне корпоративных активов. Мы проводили на ней почти каждые выходные, и я хранила приятные, окрашенные теплыми коричневатыми тонами воспоминания о том, как мы гоняли цыплят и играли в прятки в амбаре. Особенно врезалось в память празднование Четвертого июля двухтысячного года.

Мы все вместе в последний раз: не пройдет и месяца, как бабушка с дедушкой погибнут из-за пьяного водителя, а еще через три месяца дядя Джейсон уйдет от тети А. Семья Кейвов уже поселилась с нами по соседству. Начало конца.