Он оборвал ее:

— Мне действительно нужен доктор, но как я до него доберусь, если не смогу идти?

— Мы понесем тебя.

— Спасибо, Матушка, — тон его смягчился, — я знаю, что вы это сделаете, но полиция может заинтересоваться таким зрелищем. Дай мне пилюлю.

Дейв пошел за Матушкой в туалетную и, пока она копалась в аптечке, спросил:

— А почему бы не послать за каким-нибудь врачом?

— Есть только один, которому мы доверяем, его люди так и зовут — Врач. Все прочие не стоят того, чтобы потратить на них щепотку отравы.

Когда они вернулись в комнату, Мейги опять был без сознания. Матушка Джонсон хлопала его по щекам до тех пор, пока он не пришел в себя и не начал ругаться. Тогда она дала ему пилюлю. Сильный стимулятор, незаконный отпрыск каменного угля, тут же возымел действие. По всем внешним признакам Мейги выглядел совершенно здоровым. Он сел и нащупал пульс на левой руке своими длинными чуткими пальцами.

— Работает как метроном, — объявил он. — Моторчик вполне способен перенести дорогу.

Он подождал, пока Матушка Джонсон забинтовала его раны стерильными бинтами, а потом начал прощаться. Маккинон взглянул на Матушку. Она кивнула.

— Пойду с тобой, — сказал он Линялому.

— Это еще зачем? Опасность от этого только возрастет.

— Ты не в той форме, чтобы путешествовать одному, со стимулятором или без — все равно.

— Черта с два! Мне же придется за тобой приглядывать.

— Я иду с тобой!

Мейги, пожав плечами, сдался.

Матушка Джонсон вытерла мокрое лицо и расцеловала обоих.

Пока они не выбрались из города, их путешествие напоминало Маккинону кошмарное бегство прошлой ночью. Выбравшись, они двинулись на северо-запад вдоль шоссе, которое вело к подножью холмов. Время от времени им приходилось сходить с него и прятаться от редкого сейчас транспорта. Один раз они чуть было не напоролись на полицейский патрульный автомобиль, оборудованный инфракрасным прожектором и почти невидимый, но Линялый проявил незаурядное чутье, и им удалось спрятаться за низкой стенкой, отделявшей дорогу от поля.

Дейв спросил, как Мейги узнал о приближении патруля. Тот хмыкнул:

— Будь я проклят, если знаю, но думаю, что почую полицейского даже если его запрячут в стаде козлов.

По мере того как ночь близилась к концу, Линялый становился все молчаливее. Его обычно оживленное лицо постарело и покрылось морщинами — эффект прекращения действия наркотика. Дейву казалось, что изменившееся и непривычное выражение лица дает ему возможность глубже проникнуть в характер этого человека, что маска боли и есть истинная сущность Мейги, а вовсе не те сдержанные эмоции, которые он демонстрирует окружающим его людям в обычное время. Уже в десятый раз Дейв задавал себе вопрос, что же сделал Линялый, что суд признал его социально невменяемым? Этот же вопрос он задавал себе каждый раз, когда впервые встречался с кем-нибудь в Ковентри. В большинстве случаев ответ был очевиден. Черты нестабильности их характеров были отчетливы и хорошо различимы. Вот Матушка Джонсон оставалась для него загадкой, пока не объяснила ему все сама. Она, оказывается, отправилась в Ковентри вместе с мужем, теперь уже овдовела, но предпочла остаться тут с друзьями, которых приобрела за это время, в условиях, к которым привыкла, и не желала менять эту жизнь на другую, возможно менее приятную.

Мейги сел на обочину.

— Бессмысленно, малыш, — признался он. — Не могу больше.

— Как это не можешь! Я тебя понесу.

Мейги слабо улыбнулся:

— Нет, я говорю серьезно.

— А далеко ли еще? — не отставал от него Дейв.

— Вероятно мили две-три.

— Держись крепче! — Он взвалил Мейги на закорки и пошел. Первые несколько сот ярдов были относительно легки. Мейги весил фунтов на сорок меньше Маккинона. Однако вскоре тяжесть дополнительного груза начала сказываться. Руки, поддерживающие колени Линялого, занемели. Ребра ныли от груза и его неудачного распределения. Дышать было трудно. Руки Линялого крепко охватывали его шею.

…две мили… может быть больше… сильнее наклониться вперед… ноги пусть волокутся сзади… только бы не упасть… когда-нибудь выработается автоматизм… подобно автоматически сжимающимся челюстям… а как длинна миля?., если на ракете, ее и не заметишь… если на прогулочной машине — секунд тридцать… если на стальном краулере — десять минут… тренированным солдатским шагом — пятнадцать… а с человеком на закорках, да еще по ухабистой дороге, да еще если ты устал как собака?..

…пять тысяч… двести…восемьсот шагов… цифры ни о чем не говорят… но с каждым шагом путь короче на двадцать четыре дюйма… остаток непредставим… бесконечен… считай шаги… считай, пока не спятишь… пока цифры начнут жужжать не в мозгу, а снаружи… и шум… шум… от этих огромных, тяжелых, нескончаемых шагов… они отдаются где-то в черепе… считай их сзаду наперед… не забудь вычитать по два каждый раз… нет, так еще хуже… все равно остаток невообразим, и его нельзя выразить в числах…

…мир замкнут… нет ни прошлого, ни будущего… ничего нет… совсем ничего… кроме пыточной необходимости поднимать то одну, то другую ногу и выбрасывать их вперед… нет никаких ощущений, кроме рвущего сердце отлива силы воли, столь необходимой для выполнения этого бессмысленного действа…

Он очнулся внезапно, обнаружив, что руки Мейги уже не сжимают его шею. Он наклонился, упал на одно колено, чтобы не уронить свою ношу, затем медленно опустил ее на землю. На мгновение ему показалось, что Линялый мертв — он не мог найти пульс, а бледное лицо и безжизненное тело были совсем как у покойника. Однако, приложив ухо к груди, он с облегчением услышал регулярные удары сердца. Он связал запястья Мейги его собственным носовым платком и просунул свою голову в петлю рук. Однако он так устал, что никак не мог поднять безжизненное тело и закинуть его себе на спину. Линялый очнулся, когда Маккинон все еще пытался сладить с этим делом. Его первые слова были:

— Полегче, полегче! Чего ты добиваешься?

Дейв объяснил.

— Лучше развяжи мне руки, — попросил Линялый, — думаю, я смогу немного прогуляться пешком.

Он действительно прогулялся — прошел не больше трех сотен ярдов и сдался окончательно.

— Слушай, Дейв, — сказал он, когда чуть-чуть пришел в себя, — ты захватил с собой «перечные» таблетки?

— Да. Только тебе больше нельзя. Еще одна доза может оказаться смертельной.

— Знаю… слышал… Но я думал о другом — что если ты проглотишь одну штучку?

— Господи! Конечно! Линялый, какой же я, однако, осел!

Теперь Мейги казался ему не тяжелее летнего пальто. Звезды сияли ярче, его силы были неисчерпаемы. Даже когда они сошли с шоссе и пошли по проселку, который вел к дому Врача у подножья холмов, путь казался сносным, а ноша легкой. Маккинон знал, что наркотик сжигает его плоть, что ресурсы энергии организма уже давно выработаны и потребуются долгие дни, чтобы восстановить эту безумную растрату. Впрочем, сейчас все это было ему безразлично.

Никакая цена не казалась ему слишком дорогой, когда наконец он оказался у калитки забора, окружавшего дом Врача, — на своих двоих и со все еще живым подопечным, который к тому же находился в полном сознании.

Маккинону целых четыре дня не позволяли видеться с Мейги. Все это время его самого держали на положении полуинвали-да, чтобы восстановить потерянные за двое суток двадцать пять фунтов веса и ликвидировать последствия огромной перегрузки на сердце в последнюю ночь. Высококалорийная пища, солнечные ванны, отдых, мирные окрестности, плюс его собственное железное здоровье помогли ему быстро и полностью восстановить вес и силы. Он был очень доволен и собой, и своей болезнью, и постоянным общением с Врачом и Персефоной.

По календарю Персефоне было пятнадцать. Дейв никак не мог решить, считает ли он ее более взрослой или более юной. Она родилась уже в Ковентри и прожила всю свою короткую жизнь в доме Врача, так как ее мать умерла там при родах. Во многих отношениях она была совершенным ребенком, поскольку не имела опыта жизни в цивилизованном обществе и мало общалась с обитателями Ковентри, если не считать пациентов, посещавших Врача. Зато ей разрешалось без спроса брать книги из библиотеки этого опытного и оригинального ученого. Маккинон неоднократно поражался глубине ее научных познаний — она знала гораздо больше, чем он. От разговора с ней оставалось впечатление, что он беседует с пожилым и всезнающим матриархом, но тут же у нее прорывалось какое-нибудь совершенно нелепое высказывание о внешнем мире, и он вспоминал, что перед ним всего лишь неопытный ребенок.