— А если предположить, что они изобрели какое-то поле, защищающее от эффекта Барьера? — высказал догадку Мейги. — Впрочем, для нас вопрос не в этом. Вопрос вот в чем: они создали Союз, в который Свободное Государство вкладывает технику и командный состав, а Нью- Америка, с ее более многочисленным населением — людскую силу. А это означает, что нам с тобой нельзя и носа высунуть на улицу — мы окажемся в армии, не успев глазом моргнуть. Так вот, что я предлагаю: как только стемнеет, я выберусь отсюда и попробую пробраться к Воротам раньше, чем они пришлют сюда кого-нибудь, у кого хватит соображения заглянуть под стол. Может, и ты со мной прошвырнешься?
— Снова к психотерапевтам? — Маккинон ушам своим не верил.
— Ну, да… а почему бы и нет? Что тебе терять? Все это проклятущее место в скором времени превратится в подобие Свободного Государства, и ты, парень, со своим темпераментом тут же попадешь в кипяток. А что плохого в чистенькой тихой больничной палате, где можно отлежаться, покуда все не успокоится? А на психиатров можно и внимания не обращать — будешь урчать как зверюга всякий раз, когда они сунут нос в твою палату. Им это быстро надоест.
Дейв покачал головой.
— Нет, — медленно сказал он. — Это не по мне.
— А что же ты будешь делать?
— Еще не знаю. Вернее всего, уйду в холмы. Ну, а в крайнем случае, объединюсь с Ангелами, если уж дело до петли дойдет. Я не против того, чтобы они молились за мою душу, если, разумеется, оставят в покое мой разум.
Помолчали. Мейги явно сердился на ослиное упорство Дей-ва, которому предлагались вполне приемлемые варианты. Дейв же уписывал жареную свинину, продолжая одновременно обдумывать свое положение. Он отрезал еще кусок.
— Господи, вкусно-то как! — заметил он, торопясь нарушить натянутое молчание. — Не помню, чтобы я когда-нибудь ел такую вкуснятину!.. Послушай!..
— Что? — спросил Мейги, поднимая взгляд и видя на лице Дейва тревогу.
— Эта свинина… она синтетическая или настоящая?
— Конечно, настоящая. А что такое?
Дейв не ответил. Ему удалось добежать до туалета прежде, чем процесс расставания с проглоченным начался на полную катушку. До того как уйти, Мейги поделился с Дейвом деньгами, чтобы тот мог купить себе вещи, необходимые для жизни в холмах. Маккинон протестовал, но Линялый настоял на своем.
— Не будь дураком, Дейв. Снаружи мне нью-американские деньги ни к чему, а ты в холмах без нужного снаряжения загнешься. Ты тут затаись на несколько дней, пока Эл или Молли не купят тебе все необходимое, тогда у тебя, возможно, и появится шанс… А может, ты передумал и пойдешь со мной?
Дейв покачал головой и взял деньги.
Когда Мейги ушел, Маккинон почувствовал себя совсем брошенным. Матушка Джонсон и Молли были одни, и пустые стулья огорчительно напоминали ему о людях, что произвели на него такое незабываемое впечатление. Дейву очень хотелось, чтобы Дедуля или Безрукий заглянули на огонек. Даже Алек с его жутким нравом — и то был бы желанной компанией. Интересно, наказали ли его за сопротивление вербовщику?
Матушка Джонсон пробовала научить Дейва играть в шашки, надеясь поднять этим его явно упавший дух. Он считал себя обязанным притвориться заинтересованным, но мысли его были далеки от шашек. Со стороны главного судьи было, конечно, очень мило советовать ему поискать приключений в межпланетных путешествиях, но такая честь могла выпасть лишь на долю людей с техническим или инженерным образованием. Наверняка ему следовало заняться не литературой, а наукой или техникой. Жил бы он тогда сейчас на Венере, наслаждаясь отчаянной борьбой с силами природы, вместо того чтобы прятаться по углам от мерзавцев в полицейских мундирах. Какая несправедливость!
Нет! Не нужно заниматься самообманом! Фронтир[74] есть фронтир, даже инопланетный, там нет места для специалиста по истории литературы. Дело тут вовсе не в людской несправедливости, а просто таков закон природы, надо смотреть правде в глаза.
Он с горечью подумал о человеке, которому сломал нос, по каковой причине и оказался в Ковентри. Может, Дейв и в самом деле «постельный паразит», но воспоминание об этом оскорблении вызвало у него ту же вспышку безумной злобы, что вовлекла его в неприятности. Он был рад, что подбил нос этому — так его и этак! Какое право имел он шляться там, поглядывая сверху вниз на людей и обзывая их подобными словами!
Вдруг он обнаружил, что в таком же мстительном духе он вспоминает и о своем отце, хотя было бы чертовски затруднительно объяснить связь между ними. Эта связь не лежала на поверхности, ибо его родитель никогда не опускался до брани. Чем ругаться, он улыбнулся бы самой сладенькой из своих улыбочек и процитировал бы нечто, вопиющее по своей сахаристости и благонравию. Родитель Дейва был одним из самых отвратительных мелких тиранов, когда-либо порабощавших своих близких под личиной любви и добросердечности. Он никогда не впадал в гнев, он только печалился — в тоне «твое-поведение-в-школе-причиняет-мне-нестерпимую-боль» — и постоянно умудрялся находить вполне альтруистическое обоснование своим вполне эгоистическим поступкам. Убежденный в своей незыблемой правоте, он никогда не мог встать на точку зрения сына по какому бы то ни было вопросу, а просто подавлял его натуру во всем, да еще с высоты моральных принципов.
В результате ему удалось добиться двух одинаково отрицательных последствий: естественное стремление ребенка к независимости, подавляемое дома, теперь слепо восставало против любой дисциплины, власти или критики, откуда бы они не исходили, и подсознательно ассоциировались с никогда не подвергаемой сомнению отцовской властностью. Во-вторых, долголетнее подчинение отцу привело к тому, что Дейв усвоил главный общественный порок последнего — право судить с собственных моральных высот поведение других людей.
Когда Дейва арестовали за нарушение основного закона, т. е. за атавистическую склонность к насилию, его папаша умыл руки, заявив, что совершил все возможное, чтобы сделать из сына «настоящего мужчину», и что он лично не заслуживает ни малейшего упрека за то, что сын так плохо воспользовался его заветами.
Слабый стук в дверь заставил их спешно убрать шашечницу. Матушка Джонсон отпирать не торопилась.
— Наши так не стучат, — сказала она, — но и шпики лупят в дверь куда сильнее. Готовься прятаться.
Маккинон встал возле тайника в радиоле, которым пользовался накануне, а Матушка Джонсон пошла на разведку. Он слышал, как она снимает засов верхней двери, потом раздался ее не очень громкий, но зато чрезвычайно взволнованный призыв:
— Дейв! Скорее сюда! Торопись!
Это оказался Линялый, почти потерявший сознание, оставляющий за собой кровавый след.
Матушка Джонсон пыталась поднять его безжизненное тело. Когда подбежал Маккинон, они вдвоем стащили Мейги вниз и положили на длинный стол. Стараясь устроить его поудобнее, они заметили, что его глаза на мгновение приоткрылись.
— Привет, Дейв, — шепнул он, пытаясь вызвать на лице хоть тень былой насмешливой улыбки. — Кто-то побил моего туза козырем…
— А ты помолчи, — оборвала его Матушка Джонсон, а потом, уже тише сказала Дейву: — Бедняга… Дейв, его нужно отнести к доктору.
— …не смог…сделать…нужно… — бормотал Линялый, — …надо…до Ворот… — голос его прервался. Пальцы Матушки Джонсон работали безостановочно, как будто движимые своим собственным разумом. Маленькие ножницы, возникшие из каких-то тайников ее крупной фигуры, резали одежду Мейги, чтобы можно было оценить масштабы несчастья. Критическим взором она спокойно произвела инвентаризацию ущерба.
— Работа не для меня, — постановила она, — но ему надо поспать, прежде чем мы понесем его. Дейв, притащи мне коробочку со шприцем из аптечки в туалете.
— Нет, Матушка! — это был сильный и протестующий голос Мейги, — дай мне «перечную» пилюлю, — продолжал он, — там…
— Но, Линялый…
