А потом случился их разговор в постели…

– Ты влюбился в меня? – с ее губ это сорвалось так устало и вместе с тем так легко, точно она раньше Него поняла, что с Ним происходило.

– Нет. Не знаю. – Он откатился от нее на подушки и закрыл локтем лицо, испытывая горечь. Потом скинул руку со лба и развернулся к ней: – Теперь ты предашь меня?

Приподнявшись на локте, Он внимательно глядел на нее. И если бы Он увидел в её глазах хотя бы намек на «да», Он бы убил её. Но она даже бровью не повела.

– Нет, не предам, – тихо произнесла она, – никогда.

И Он так хотел в это верить, что Он… Он ей поверил.

Это стало Его самой крупной ошибкой.

Нежная, мягкая, податливая, и в то же время чувственная. Очень обаятельная. Сломанная Им и слепленная Им же заново. Он выковал ее по лучшему образцу, который Он только знал: по образу и подобию своей матери. Но она была лучше, чем Его мать.

И она никогда не любила Его.

Он понял это в тот страшный день, когда человек, приведшей её к Нему, когда ей было шестнадцать, и оставивший ее у Него в залог за те драгоценности, которые он должен был перевезти, позвонил Ему и испуганно выдохнул в трубку, что Элизабет сбежала, прихватив с собой все, что Он хранил у нее – всю картотеку, колье де Вандом, шифры ячеек в банках. Но впопыхах забыла в своей комнате свой старый детский дневник. Розовый, наивно оплетенный лентой блокнот, завалившийся за спинку кровати. Он знал, как она была привязана к старым вещам – тем, из ее прошлой жизни, где Его еще не было с ней. И Он потребовал этот дневник себе.

И Он прочитал его. Весь.

Сидел и жадно, с отчаянием и глумливым хохотом над собой, над своими мечтами и над своей хвалёной непобедимостью читал и глотал её строки о любви, написанные ею, но не о Нем, а о том, кого она встретила и полюбила. Она влюбилась в двенадцать лет, когда у неё пошла первая кровь. Полюбила, как та кровавая сука, которая выбирает себе хозяина один раз и на всю жизнь, и если хозяин умрет, то обязательно приползет на его могилу, чтобы на ней издохнуть. И она сдохнет, как хотела того, Он мог это ей обещать. Одна проблема: в своем дневнике Элизабет ни разу не назвала этого человека по имени. Будучи девочкой, она писала, что это – мальчик. Чуть позже – что это молодой человек, который обязательно станет актером.

Когда Он закрыл дневник, и эмоции улеглись, Он наконец понял, почему все эти годы она все-таки была с Ним. Нет, она не простила Ему того, что Он когда-то с ней сделал. Она и не собиралась Ему прощать. Не было никакого синдрома заложницы. Она всего лишь хотела выжить любой ценой, чтобы вернуться в тот мир, где Ему не было места. И училась она выживать у Него. Училась, чтобы однажды бросить Его.

Ее самая большая ошибка…

Хотя Он действительно хорошо её обучил. Это Он дал ей другую внешность и всё, что знал и умел сам. Он выучил ее заметать следы, уходить от слежки, стрелять с двух рук и даже из арбалета. Кстати, она весьма гармонично смотрелась обнаженной с этим грозным оружием, напоминая ему рисунок на одной древнегреческой амфоре, однажды увиденной им в Британском музее.

А что касается ее, Элизабет…

Он горько усмехнулся и потер лоб. Словно в насмешку она, созданный Им тринадцатый Апостол, стала Его личным Иудой. А Он ей верил. Засыпал у нее на плече. Хотел, чтобы она родила Ему первенца. Год назад Он даже разрешил ей называть Его его настоящим именем и рассказал ей о том, о чем не рассказывал никому: как именно умерла Его мать. А она лгала, все время лгала, даря Ему лживые поцелуи. А Он просто любил её. Он верил ей. Вот то, что Он никогда ей не простит, а не поруганную память о матери. Но прежде, чем ее наказать, её нужно было найти, а сделать это, как Он уже понимал, будет очень непросто.

От размышлений Его отвлек раздавшийся в Его номере телефонный звонок. Пока гостиничный телефон заливался трелью, Он неторопливо отключил ноутбук и спрятал его в сумку. Потом также неторопливо убрал во внутренний карман пиджака флешку, и только потом ответил на вызов:

– Да?

– Водитель ждет вас внизу, вы просили предупредить, – жизнерадостно объявила консьержка.

– Я понял. Спасибо. – Он положил трубку.

Теперь оставалось сделать последнее. Держа в руках снимок Элизабет, Он вытащил из кармана брюк зажигалку.

– Девочка, ты меня слышишь? – мысленно обратился Он к ней. – Да, думаю, ты меня слышишь. Так вот, я клянусь тебе, что я найду и тебя, и того, кем ты бредила в детстве. Правда, мне этот человек не особенно важен и нужен, но он, по всей видимости, был очень нужен тебе. И вот когда я найду и тебя, и его, я всё у тебя заберу. Серьги с лимонными бриллиантами, колье де Вандом, список шифров от сейфов в банках – всё, что я отдал и дал тебе, а также твой нос и волосы. А затем ты посмотришь, как я буду возвращать тебе сердце того, из-за кого ты в детстве резала себе вены. Не бойся, детка: за одно за то, что он сделал тебе, я сам вырежу у него сердце и положу его тебе на ладонь. И только потом я заберу твои глаза, и вот тогда ты умрёшь. А я похороню вас вместе и плюну на вашу могилу.

Он чиркнул колесиком зажигалки и направил пламя на угол снимка. Пока бумага, корчась, горела в огне, Он с почти детским любопытством рассматривал, как плавятся в огне её волосы, широкий рот, точеный нос и оливковые глаза. Пепел от снимка Он, уходя, раздавил в гостиничной пепельнице и высыпал его на пол. Он знал, что теперь восстановить снимок будет нельзя. Линзы Он чуть позже сбросит в аэропорту. Парик и накладки с фальшивыми отпечатками пальцев Он сожжет в Салониках.

И обязательно найдет способ передать её детский дневник Интерполу.

@ Москва. НЦБ Интерпол МВД России.

Ранним апрельским утром невысокий и худощавый генерал-полковник МВД РФ Максим Валентинович Домбровский, звеня связкой ключей, отпирал дверь своего кабинета. Пройдя в офис и пристроив на стул у окна щеголеватый кожаный портфель, Домбровский открыл дверцы шкафа, снял пальто, аккуратно развесил его на деревянных плечиках вешалки и, приглаживая ладонью волосы, бросил взгляд на свое отражение в зеркале. Зеркало было укреплено на внутренней дверце шкафа.

«Мне пятьдесят шесть. Уже пятьдесят шесть. Вот и пришла моя осень…»

Домбровский посмотрел на свои седые виски, скользнул взглядом по голубой, словно выцветшей радужке глаз. Увиденное в зеркале ему не понравилось. «Этим женщину не привлечь». И хотя ЭТА женщина уверяла его, что она его любит и очень скучает по нему, слишком редко в последнее время она наведывалась в Москву – только урывками и исключительно в командировки. Да и скрывать их отношения в его возрасте было уже утомительно. Но и жениться на ЭТОЙ женщине из-за службы в МВД он не мог.

«Надо бы разорвать отношения, а я не могу, – в сотый раз за последний год невесело подумал Домбровский. – И то ли я слабак, но с тех пор, как со мной развелась Лидия и увезла от меня дочь, я боюсь быть один. Хотя и сам мучаюсь, и ЕЁ мучаю».

Домбровский поморщился, закрыл дверцу шкафа и развернулся лицом к столу. Вздохнув, он сел в кресло, неторопливо расправил манжеты рубашки и включил компьютер. Пока системный блок прогревался, Домбровский, помедлив, выдвинул верхний ящик стола и взял в руки лежащую поверх стопки бумаг фотографию. На снимке была изображена девушка, внешне очень похожая на него. Такой же, как у него, разрез глаз, такие же светлые волосы – и рот, красивый и чувственный, как у его бывшей жены Лидии, которая развелась с ним, забрала с собой дочь и уехала в Грецию к новому мужу, где его дочь Лиза постепенно превратилась в Элизабет Эстархиди.

«Здравствуй, детка, как ты живешь?» – мысленно обратился к дочери Домбровский. Снимок не ответил ему ни улыбкой в глазах Лизы, ни теплом, которое чувствуют люди, глядя на фотографии своих родных и близких.