Из-за поворота показался автобус. Стоявший в углу верзила достал из кармана кожаных штанов тысячную купюру и, смахнув скупую слезу, сунул деньги скрипачу в карман плаща.

– Возьми, старый. Давно меня никто плакать не заставлял.

Мужчина с портфелем полез в карман и, выудив оттуда скомканную пятисотку, молча сунул деду в руки. Работяги, сопя и пряча глаза, полные слез, опустили в футляр по новенькой пятисотрублевке.

– Спасибо, отец. Хорошо играешь.

Остальные зрители тоже не смогли остаться в стороне. Они молча подходили к старику, и кто пятьдесят, кто сто рублей опускали в футляр. Каждому было о чем вспомнить. Каждого музыка заставила о чем-то грустить, затронула самые глубокие потаенные уголки души. Глаза старика стали мокрыми от слез. Он что-то хотел сказать, но молодая женщина, бережно взяв футляр из рук сына и положив на освободившуюся лавочку, дрожащим голосом произнесла:

– Такую музыку не всегда на концертах услышать можно. А тут, на улице, под дождем. За душу взяло, дедушка, за живое задело.

Она положила деньги старику в руки и выскочила под дождь, увлекая за собой сынишку и стараясь поскорее заскочить на подножку автобуса.

– Дед, а тебе куда ехать-то? – Из окошка такси, все это время стоявшего у остановки, высунулся молодой парень.

– Да, в Садовод мне, далеко. Я маршрутку подожду. Скоро уже, – пробормотал старик, утирая слезы.

Парень вышел из машины и, пряча лицо от дождя и ветра в ворот пиджака, заскочил под крышу.

– Давай, дед, я за такую музыку тебя быстрее любой маршрутки домой доставлю. И денег с тебя ни копейки не возьму. Бабушку ты мне мою напомнил. Она у меня учителем в музыкальной школе работала. В ее руках скрипка тоже часто плакала. Садись дед. Поехали.

Когда машина остановилась у маленького ветхого домишки, дождь уже кончился.

– Надо же, у тебя колодец есть? Редкость какая. У бабушки тоже во дворе был такой. Воды можно попить?

– Можно, – кивнул старик и пошел в дом за кружкой.

Парень огляделся. Забор покосился, бурьян по пояс, лавочка не крашена, того гляди доска в труху от дождя и снега превратится. Помочь бы деду. Да видно некому. Над головой захрустела ветка и яблоко, чуть не задев, пролетело мимо головы и упало в траву. Парень наклонился, чтобы поднять, и увидел в бурьяне старый кошелек.

– Дед, твой гаманец? Чего разбрасываешься? – позвал он старика, вышедшего на крыльцо с кружкой и уже ковылявшего к нему по заросшей дорожке.

– Мой! Да как же это… – только и смог ответить старик.

Слезы в который раз за сегодня предательски потекли из глаз.

– Не плачь, дед. Не к лицу ветерану слезы по пустякам лить. Все образуется.

Похлопав старика по плечу, парень пошел к калитке. Он знал, что еще вернется. И не только чтобы попить воды из колодца.

Щуплая старушка в длинном теплом халате и меховых чувяках, поставила завтрак на стол и шаркающей походкой подошла к двери.

– Проснулась? В школу не пойдешь? – заглянула она к внучке.

– У нас уроки отменили.

Поежившись, девочка лет десяти, натянула кофту, теплые носки и забралась на стул под окном наблюдать, как машины отчаянно буксуют на ледяных кочках.

– Да! Суровая неделя выдалась. Давно таких холодов не было. Шутка сказать, на Кубани минус двадцать пять! – сетовала старушка. – Иди кушать, остынет.

– Смотри, ба, там машины застряли.

Бабушка выглянула в окно и вздохнула:

– Стихийное бедствие, надо же! А во всем мороз виноват. Студено, как в сорок третьем.

– В каком?

– В 1943. Ты еще не родилась тогда. И твоя мама, и дедушка тоже.

Старушка накинула на плечи шерстяную шаль и, кряхтя, опустилась на софу.

– Так давно?

Злата пристроилась рядом с бабушкой. Та внимательно посмотрела на правнучку, поправила выбившуюся прядь волос, легонько коснулась шершавой рукой подбородка.

– Ты так похожа на мою маму! Те же глаза, нос с горбинкой, тонкие губы. И характер! Точь-в-точь Дина Аароновна! Смотрю на тебя, а вижу ее.

Девочка потерлась о морщинистую руку и заглянула в глаза.

– Так звали твою маму? Расскажи! Я ее никогда не видела.

Бабушка обняла внучку, накрыла краем шали и вздохнула.

– Ты и не могла, деточка. Была война. Страшная. Кровавая. Великая Отечественная. Помнишь, мы про нее в книжке читали?

– А ты тогда уже родилась?

– Мне только исполнилось пятнадцать, а через два дня началось. Никто не предполагал, что немцы прорвутся так далеко вглубь страны. Очень надеялись, что их не пустят на юг. Не верили, что дойдут до Краснодара.

– А они дошли?

– Да. Мы с мамой и моим младшим братом Лёвой жили возле фабрики, в большом дворе, где квартиры, как маленькие домики, пристроены друг к другу. Мирно с соседями жили, одной семьей. На праздники столы посередь двора накрывали. У кого, что было – несли. И радости, и горести – все общее. За детьми малыми, опять же, кто-то один из соседей смотрел, пока другие работали. Жаль, огородов не было. Зато подвалы в каждом доме сухие, глубокие. В полный рост стоять можно. Двор у нас дружный был. И только один сосед вызывал страх и недоверие. За нашей стеной жил то ли немец, то ли литовец, с очень трудно произносимой фамилией. Звали его Карл-Густав. Как-то само к нему привязалось прозвище – Гусь.

Злата хихикнула и улыбнулась.

– Гусь? Как птица?

– Ну, да! Именно так мы его звали – Карл Гусь.

Тихий был, работал, правда, где никто не знал. Завсегда здоровался, спасибо – пожалуйста, вежливый очень. И аккуратист такой! Порядок у него перед дверью, чистота. Любо-дорого взглянуть! Со временем мы привыкли к нему. Но все же он особняком держался. С нами не застольничал, посиделок дворовых сторонился. Хотя, частенько что-то такое на стол приносил: то сало вареное с чесноком – вкусное, то колбасу. Откуда брал? А еще по праздникам детвору конфетами завсегда угощал. Дефицит был – страшный! А уж стояли они так дорого, что… Это сейчас в магазинах всего полно, а тогда мы этого ничего не знали. А он принесет, поровну на всех поделит. Если лишнее оставалось, ножиком перочинным порежет и в довесок каждому к целой конфете. Никого не обделял. Свыклись мы с ним. Ну, а когда война началась, все переменилось. И отношение к нему, да и он сам тоже другим стал. Угрюмый ходил, нелюдимый. Наши-то его не обижали. Все же плохого он ничего не сделал. А жильцы соседних дворов доносы регулярно писали. Воронок часто появлялся. Приедут, документы проверят, поговорят, и восвояси. Пару раз забирали. Но он возвращался. Все сносил. Лишь мрачнее становился. И так мало с кем говорил, а то вообще в себе замкнулся. А тут как-то раз летом, это уже 42-ой год шел, пришел к маме:

– Дина! Я Симу и Лёву с собой возьму. За город на поля поедем.

Уж не знаю, о чем они там шептались в кухне, но мама слова ему не сказала. Собрала в платок кусок хлеба, да пару картошек в мундирах и отпустила. А уже вечером мы горох лущили на просушку. С тех пор Карл часто нас с собой брал. Мы с Лёвой, да другие ребятишки, выезжали на стареньком фанерном грузовике далеко, на брошенные поля. Собирали колоски, горох, кукурузу, картошку. В саду – яблоки. За два летних месяца мы изрядно пополнили запасы продуктов. Помню, мама как-то хотела с соседкой бабой Нюрой поделиться. Дружны они были. Так Карл запретил. Мы еще с братом удивлялись, чего она слушается? Но с каждым днем поездки становились опаснее и страшнее. Все ближе враг подбирался к нашим краям, все чаще рвались фашистские снаряды на улицах.

Когда в город пришли немцы, Карл сразу записался в полицаи. Мы с братом узнали о том ранним августовским утром. Он ворвался к нам в дом. На его руке горела повязка со свастикой. Страшно стало. Ни слова не говоря, он схватил меня и Лёву, и потащил к двери. Мы сопротивлялись, кричали. А мама, цыкнув, чтобы умолкли, быстро стала собирать вещи и документы. Карл запер нас в подвале своего дома и велел сидеть тихо. А уж, если услышим голоса, и вовсе не дышать. Мы пытались расспросить маму, но она отворачивалась, пряча слезы, и говорила: