Тонкая, даже хрупкая девушка сидела за длинным металлическим столом. Она смотрела в одну точку где-то в середине блестящей поверхности стола, чуть пошарканной и потрепанной временем. Комната была темная. Люминесцентные лампы практически не освещали крохотную площадь бетонной коробки. Стены были выкрашены белой эмалью. Дёшево. Дёшево и печально. Странно, что все остальные комнаты, помещения, были диаметрально противоположны — спокойные оттенки зеленого, голубого. Мало пластика и металла — больше дерева и какой-то специально наброшенной роскоши в виде чехлов на мебели, милых украшений, какого-то декора. Но не здесь. Не в этой комнате. Тут царили печаль и отчаяние. Или это от неё ими веяло. Непонятно.

Высокий мужчина с проступающей сединой на висках зашёл в комнату и улыбнулся, когда девушка подняла на него светлые, почти прозрачные глаза. Когда они увиделись впервые, около месяца назад, она была полнее, глаза ее светились жизнью и от неё исходила энергия. Буквально, била ключом. Он даже сам почувствовал себя моложе, когда попрощался с ней и неспешно направился на парковку. Она заражала этой нескончаемой энергией. Сейчас он видел совершенно другого человека. Майка висела на ней, как на старой вешалке. Ключицы торчали, косточки на запястьях выпирали, обтянутые тонкой бледной кожей.

«Где ее жизнь?» — подумал он, усаживаясь напротив и укладывая на стол кожаный чемодан.

— Ну, как у тебя дела, Сонь? — спросил он, открывая чемодан и доставая какие-то бумаги.

— Нормально, — равнодушно ответила она, наблюдая за его движениями. — У вас есть сигареты? — неожиданно спросила девушка, а он замер с листком в руке.

— Так ты же не куришь?

— Не курю, — согласно кивнула она. — Сейчас захотелось.

Он не стал задавать никаких вопросов, а просто достал из нагрудного кармана пиджака слегка мятую пачку «Бонда» и простую бензиновую зажигалку. Государственное жалование не позволяло много тратить на вредные привычки. Хотя, ему, конечно, иногда хотелось.

Она молча вытащила одну сигарету и, зажав ее между зубов, прикурила. Тут же закашлялась, когда дым рваными клубами вырвался из ее рта.

— Крепкие, — пробормотала она, будто оправдываясь.

Он снова молча кивнул. Он знал, что она в жизни не брала в рот сигарет. Он, вообще, о ней все знал. И ему было ее жаль. По-настоящему, по-человечески, даже как-то по-отцовски жаль эту худую, изможденную девочку, которой только стукнуло двадцать три, но жизнь которой уже похожа на кошмарный сон.

— Сегодня много бумаг, — она кивнула на стопочку макулатуры, что он достал из чемодана.

— Кое-какие документы. Нужно, чтобы ты подписала.

— М-м-м, — промычала она, снова затягиваясь. В этот раз пошло лучше. — Это обязательно?

— Что? Подписывать бумаги? — он поднял одну густую бровь, продолжая изучать ее лицо.

Она никогда не смотрела на него дольше пары секунд. Сначала он думал, что ей трудно сосредотачиваться на чем-то, но потом заметил, что она может очень и очень долго смотреть в какую-нибудь точку. Или на какой-нибудь предмет. Но не в лицо.

— Да. Я имею в виду, — она покашляла, прикрывая рот маленьким кулачком, — обязательно сегодня?

— Ну... — он сжал челюсти и слегка поморщился, когда дым попал ему в глаза. — В общем-то, нет. А что, ты не хочешь сегодня разговаривать?

Он привык к ее перепадам и сменам настроения. И никогда не злился на неё за это. Ради всего святого, в ней столько таблеток, что удивительно, как она вообще ещё соображает.

— Наоборот, — задумчиво протянула она. — Я хочу немного поговорить. Но не про... это, — она указала подбородком на бумаги и ее рот с тонкими губами скривился.

— Ладно, как скажешь, — он спокойно, не делая резких движений, собрал бумаги обратно в чемодан и поставил его на пол. — О чем ты хочешь поговорить?

Мужчина сложил руки перед собой в замок и уставился на неё, в ожидании ответа. Он знал, что ответить она может не скоро. Иногда они сидели по десять, а то и двадцать минут в тишине, прежде, чем она что-то решалась произнести. Он привык к этому. Странно, но за четыре встречи действительно можно привыкнуть ко многому.

Он смотрел на ее заострённые скулы, на аккуратные брови, длинные ресницы. Волосы были слегка спутаны, но все ещё выглядели здоровыми и сильными. Когда он увидел ее впервые, то удивился их насыщенному цвету зрелой пшеницы. Волосы — единственное, наверное, что осталось от той её. Ее прежней.

— Знаете, я в школе была отличницей, — начала она, как всегда неожиданно и будто откуда-то с середины.

Он часто думал, что она о чем-то размышляет в своей голове, а потом просто начинает произносить то, о чем думает в этот момент. Иногда было сложно уследить за ходом ее мыслей. Но он старался. Чертовски старался.

— Я шла на медаль. Золотую. Правда, потом заболела, пропустила много, и в итоге закончила школу серебряной медалисткой. Неплохо, но не совершенно. А хотелось совершенно, — она усмехнулась сама себе. — Помню, как меня папа с мамой успокаивали, говоря о том, что девяносто восемь процентов детей закончили школу вообще без медали. Но мне было плевать на эти проценты. Я хотела быть лучшей. Во всем. Поступила я с самым высоким баллом, между прочим. Меня сразу сделали старостой, я была активисткой. Везде участвовала, везде побеждала. Везде была первой. Только потом дошло, что не это важно. Знаете, здесь дошло, — она обвела рукой комнату. — Но тогда не понимала. У вас есть дети?

Снова мимо темы, снова неожиданно.

— Да, — он прокашлялся. — Дочь.

— Сколько ей? — она шмыгнула носом и затушила окурок сигареты.

— Семнадцать.

— Выпускница? — слегка улыбнулась она.

— Да.

— Берегите ее. И скажите, что победа — не главное. Пусть не забывает жить.

— Она не помешана на учебе, — усмехнулся он, вспоминая свою дочь-подростка. — Скорее, напротив.

— Знаете, может, так и лучше. Помимо учебы есть много хороших и интересных вещей.

— Да? — он чуть отодвинулся и прислонился спиной к стулу. Вчерашний день в офисе под работающим кондиционером дал о себе знать болью в пояснице.

— Конечно. Любить надо, — она улыбнулась, и на миг ему показалось, что он увидел ту самую девочку, с которой познакомился всего лишь месяц назад.

Но потом ее лицо вновь накрыла безэмоциональная маска равнодушия.

— Я ей передам, — сказал он, не зная, что ещё на это ответить.

Она снова замолчала, уставившись в крохотное окно у самого потолка. В нем был виден кусочек голубого-голубого неба.

— Там солнечно? — спросила она, снова меняя тему.

— Да. Безоблачно. И жарко, — словно в подтверждение своих слов, он слегка расслабил и оттянул галстук. Его далеко не новая рубашка была потёрта на воротнике. Его шея с однодневной щетиной слегка покраснела.

— Это хорошо. Жарко — значит, лето. Лето — это хорошо. Мы с ней впервые увиделись летом, — сказала девушка, продолжая смотреть в окно на голубой прямоугольник. — Я перешла на второй курс, был конец августа, и я пошла на собрание студсовета. Она была новенькой. Ее взяли как преподавателя политтехнологии и сразу сделали заведующей по студенческим активам. Студсоветы, мероприятия, все студвёсны, матпремии и прочая чушь — всем этим теперь заведовала она, как самая молодая из преподавателей. Все считали, что ей будет проще найти с нами общий язык. Ей сколько... тридцать пять было. А остальным преподавателям минимум на десять лет больше. Не думаю, что у неё был особый выбор. Прежняя заведующая в декрет ушла, оставив ей всех нас. Так и познакомились. Знаете, она сначала особняком держалась. Ни с кем особенно не общалась, кроме как по организационным вопросам, никого не выделяла. А мне так хотелось, чтобы она меня заметила. Так хотелось быть лучше всех, чтобы она посмотрела на меня. Чтобы знала, что я, я номер один. Не поверите, полгода ушло. Полгода я за ней, как собачка. Потом мы пошли кофе пить после того, как вместе сценарий мероприятия придумали. Точнее, нас было человек шесть, но после кафе я ее до дома проводила. Понятия не имею, почему меня тянуло к ней так. Она красивая очень, знаете. Голос у нее такой... завораживающий. На ее лекциях, предмет, к слову, скучный до ужаса, все молча сидели — слушали. Она говорила красиво. Интересно слушать было. Все ее переливы, интонационные особенности, тембр. То вверх, то вниз. Не то монотонное бормотание, к которому мы привыкли, а другое что-то. Я могла часами ее слушать. Часами. А волосы у неё... Знаете, цвет есть такой — называется «орех итальянский»?