— Чувствую себя всё равно плохо, хоть и не сильно пострадал… Гийом, ну почему, когда меня насилуют, я запоминаю такие мгновения слишком ярко, а потом возвращаюсь и возвращаюсь к ним вновь? — Джованни сжал его ладонь, требуя ответа.

— Хм, — пожал плечами нормандец, — я не лекарь! Значит, Господь хочет тебе постоянно что-то внушить, а ты сопротивляешься. Не можешь смирить обиду, простить… Сходи к отцу Бернарду!

***

К инквизитору Джованни отправился только на следующий день, когда, встав утром с постели, понял, что окреп: голова не кружится и ноги держат тело, не трясутся и не немеют.

Отец Бернард сидел за столом, повернувшись к двери своей кельи, строгий и прямой как палка. Он даже не удостоил своим привычным жестом — не указал присесть на табурет.

— Подойди ко мне! — Джованни нерешительно приблизился и встал напротив, недоумённо решая про себя, зачем вновь понадобился святому отцу: он же понёс своё наказание. — Мы говорили с отцом-настоятелем о твоей душе. Он настаивает, что нужно о ней позаботиться, однако я, наблюдая за твоим поведением и в молении обращаясь к Господу нашему, не почувствовал и не увидел ответных знаков…

— Вы говорите, знаки? — Джованни протянул к нему ладони и показал шрамы. Его переполнило чувство горького разочарования, ведь слабая надежда на прощение еще теплилась в сердце. — Взгляните, не об этих ли стигматах вы говорите, святой отец? Разве сделано это по воле Его? Или кто-то по своей безумной воле приказал сотворить со мной то, что сделали палачи с Сыном? Но я твердо знаю, что умер и воскрес, чтобы напомнить слугам Его, что за несправедливость была явлена миру. Я простил своих палачей, но теперь смиренно жду, когда будет исправлено то, что в соблазне греха было начертано для моей души. И ежедневно я в молитвах своих прошу о спасении не только своей души, но и тех, кто был также безвинно осуждён и о душах судей, ибо ведали они, что творили, закрыв свои сердца для гласа Божьего.

Я благодарен тем, кто, несмотря на все запреты, поддерживал меня, уверовав в высшую справедливость. Сколько раз меня могли схватить и исполнить то, что было предписано судом?

— Считаешь, что через тебя Господь должен сотворить справедливость?

— Нет, — Джованни покачал головой, — я надеюсь на вас, поскольку вижу, что через вас, святой отец, творится Его воля, и будьте ко мне справедливым! Если в ваших силах вернуть мне то, что я желаю страстно, помогите мне!

— Садись, — коротко бросил отец Бернард и уступил ему своё место. — Бери перо и пиши: Universis Christi fidelibus presents litteras inspecturis, брат Бернардо Гвидонис ордена братьев проповедников, инквизитор heretice pravitatis в королевстве Франция, уполномоченный Святым престолом, действуя по воле Господа Иисуса Христа… в отношении Джованни Мональдески, гражданина Урбеветери… свидетельствую о его исправлении от еретических заблуждений… снимаю отлучение и возвращаю в лоно матери церкви… написано в городе Тулузе… в год… в день…

Отец Бернард внимательно перечитал манускрипт, потом приложил к нему свою печать:

— Теперь перепиши ещё два раза, одно тебе, второе свидетельство будет отправлено в Агд, а третье останется здесь, в Тулузе.

Руки Джованни тряслись от волнения, он сжимал зубы и заставлял себя сдерживаться, но никак не мог остановить слезы, катящиеся по щекам.

— Не благодари, — недовольно проговорил за его спиной отец Бернард, — потому что если ты ещё раз попадёшься в ереси, то взойдёшь на костёр как «повторно впавший в ересь». А мне будет стыдно, что доверился тебе. Теперь же, когда отлучение с тебя снято, ты поклянёшься мне на распятии, что никому не расскажешь о том, что прочитал в старых свидетельствах.

Оглушенный свалившимся на него счастьем, Джованни поспешил уйти подальше от келий братии, дошел до конца сада, оглядел с сожалением узкий двор, где они проводили с Гийомом по два часа в день. И внезапно заснул, привалившись к дереву. Неизвестно, сколько длились грёзы, но очнулся он от того, что его трясли за плечо.

— Эй, тебе просили передать! — Джованни повернул голову, рядом стоял юный оборванец, из тех, что можно встретить на рыночных площадях, ловко подрезающих чужие кошельки. Он кинул ему в руки узкую дощечку, на которой было начертано единственное слово.

— Кто просил? — но мальчишка припустился бежать и исчез, легко перемахнув через монастырскую стену, только потом подошел к калитке заднего двора и помахал оттуда рукой, указывая место встречи.

Vespere, что на латыни означало «вечером», а значит, предназначалось для глаз обоих, поэтому Джованни сразу показал надпись Гийому.

***

Они стояли посреди двора в отведенное им время, пока братия совершала вечернюю молитву, и ждали. Наконец в проёме двери появился Михаэлис. Красивый, широко улыбающийся, сверкающий чистотой щек. От него шла горячая невидимая волна, заставившая дрожать тело и отнявшая силу у ног.

— Гийом, дай мне время! — попросил Джованни, и нормандец отошел назад на несколько шагов, продолжая настороженно наблюдать.

Джованни прижался к решетке, ловя знакомые до боли губы, обхватывая любимого за шею, ощущая объятия сильных рук на спине, вжимающих и зажигающих неистово, будто пламя прикоснулось к сухой ветке. Они целовались в умопомрачении, не в силах произнести и слова, пока Михаэлис, усилием воли не заставил себя слегка отстраниться:

— Я люблю тебя, Жан! К чёрту договор! Ты мне нужен как вода, как воздух, без чего я жить не могу.

— Михаэлис… — лишь смог прошептать Джованни, и слёзы брызнули из его глаз.

— Послушай меня, — он до боли сжал пальцами его бедра, заставляя прийти в себя. — Стражу этому скажешь, — Михаэлис кивнул в сторону Гийома, — чтобы послал весть де Мезьеру: золото у меня, Тренкавель тоже. Хочет обмен — пусть везёт тебя в Лаграс.

Глаза Джованни широко распахнулись, он не верил своим ушам:

— Как?

— Петра помнишь, которого ты вылечил? Он настолько тебе благодарен, что часто вспоминает. И ещё у него много интересных знакомых. Этот Тренкавель долго метался, как загнанный в силки заяц, пока разбойничье отребье всего Лангедока его ловило. Но теперь он в надёжном месте и красиво поёт. И главное: пусть де Мезьер привезёт королевскую грамоту, дающую нам с тобой полное прощение и помилование. Без этой грамоты никакого обмена не будет.

Тишину предночного часа разорвал звон церковного колокола, известившего об окончании службы.

— Знаю, что вам пора…

— С меня сняли отлучение, Михаэлис. Вот, — Джованни протянул ему свернутый в свиток пергамент, хранивший тепло его тела, — возьми! У тебя он будет сохраннее…

— Люблю тебя! Слышишь? Люблю! — улыбался Михаэлис, светясь от счастья и накрывая рот Джованни своими губами, вбирая в себя его ответное: «Люблю!».

Комментарий к Глава 11. Per aspera ad astra

[1] В 1266 г. в городе Туре по приказу короля Франции Людовика IX начинает чеканиться новая монета – турский серебряный грош или Turonensis albi, turnosa. Устанавливаются четкие денежные эквиваленты: в одном серебряном гроше (солиде) – 12 денариев. Существовал еще один вид турнозы – Turonensis nigra из сплава золота с серебром. Один английский Sterlingus равнялся 4 Turonensis albi, один Morlanenses солид равнялся 3,25 Turonensis albi, а курс solidos Tholosanos (Тулузских солидов) можно вычислить из курса обмена: один английский Sterlingus равнялся 32 солидов Тулузы. 20 солидов составляли один ливр.

========== Эпилог ==========

На следующий день Гийом договорился с аббатом о том, что они покидают монастырь и возвращаются обратно в дом санта Камела. Отец-настоятель был очень рад такому решению, как и отец Бернард.

— Наконец-то мы сможем выспаться на мягком ложе! — восторженно воскликнул Джованни, падая навзничь на расшитое покрывало кровати де Мезьера. Гийом упал рядом с ним, вонзив блаженный взгляд в свисающий балдахин:

— А ещё наесться до отвала мяса и напиться пива!

Джованни привстал на локоть, заглядывая ему в лицо: