— Уже отзвонили к вечерне, — спокойно ответил юноша.

— Совсем вы меня за ночь умотали! Спина болит?

Джанно грустно кивнул, вспоминая, что Михаэлис довел его до лежанки, а как накладывал мазь на раны, уже не помнил. Вот только утром, еле встал на ноги, и понял, что до длинных вздувшихся полос больно дотрагиваться, а когда он с трудом натянул на себя камизу, которая сразу прилипла к ранам, то ощутил, будто к спине приложили горящий факел.

— Покажи!

— Нет. Слишком больно, — Джанно отшатнулся и обхватил себя руками за плечи, как бы защищаясь.

— Не промоем, спать сегодня будешь сидя, а если быть совсем честным — вообще не будешь спать! — Михаэлис грозно сдвинул брови. — Я не играл, когда плеть для тебя выбирал, и бил со знанием дела. Садись пока рядом, мне нужно тебе кое-что рассказать, — и он поделился с юношей тем решением, которые приняли сегодня святые отцы: двух тамплиеров осудить за ересь и богохульство и сжечь не позднее понедельника, то есть уже через четыре дня. Джованни Мональдески будет осужден посмертно, а Аларассис ждал тюремный срок на год за пособничество и укрывательство в своем доме преступников.

— Дай мне ключ от камеры женщин. Мне нужно увидеть Аларассис, — попросил Джанно.

— Только с условием, что ты не будешь упорствовать и дашь осмотреть свою спину. Я приду к концу первой стражи [2].

***

Они долго сидели на полу, обнявшись: Аларассис плакала, Джанно как мог старался ее утешить, но не раскрывая своей способности говорить во весь голос. Женщина молила Господа, чтобы тот проявил милость, ведь на все их небольшое хозяйство теперь осталась больная мать, а она не справится, и некому будет ей помочь. Она рассказывала юноше про свой дом, как она в детстве любила гулять по округе, помогала пасти скот, собирала ягоды в густых рощах и душистые травы, как они ходили с другими детьми к морскому берегу, рылись в золотистом песке, собирали камни и ракушки. Потом Аларассис выдали замуж, но мужа, ловившего рыбу, одной ненастной ночью забрало море, а двое их детей умерли во младенчестве, поэтому она и осталась одна с матерью. Когда ей повстречался Жак Тренкавель, то это событие привнесло радость в ее дом, все-таки он был пригож собой и у него водились деньги. Иногда он просил принять в доме некоторых своих друзей-постояльцев, которые тоже немало платили за свой ночлег и помогали по хозяйству. «Они торговцы сукном» или «они странствующие пилигримы», — так представлял их Жак. Эти гости вели себя тихо, иногда подолгу молились, ели только постное и использовали для готовки пищи свои кастрюли, которые приносили с собой. Аларассис как-то видела, что они читают Евангелие, но не по латыни, а перевод на народный язык, а «Путешествие святого Брендана» было таким удивительным, что она просила их чаще читать его вслух. Гости называли ее «доброй женщиной», но она очень смущалась, памятуя слова своей собственной бабки, что «всех добрых мужчин и женщин давно сожгли на кострах».

***

Михаэлис уже давно его ждал, разглядывая темную улицу, высунувшись из окна. Джанно протянул ему ключ и тихо произнес: «Спасибо».

— Удалось получить свою долю сочувствия? — Он посадил юношу на лежанку, спиной к себе, а сам сел на табурет напротив него. — Все-таки мы жестокие люди, — продолжил он, не дождавшись ответа, ощущая, как Джанно вздрагивает от боли каждый раз, когда он пытается осторожно задрать выше вверх подол камизы, отмачивая раны на спине мокрой тряпицей. — Не понимаю, зачем пошел на поводу у брата Доминика — из азарта, бравады… будто мы с ним сели в кости играть… А у брата Франциска? Что-то мне неспокойно: будто грехи мучают, а в чём покаяться — не знаю…

***

Обвинительную церемонию устроили в воскресение сразу после службы, но не в соборе, а на площади, потому что людей собралось слишком много: сами жители города, паломники, торговцы, заезжие путешественники, нищие, монахи из близлежащих монастырей, каноники — все окружили помост, где, помолившись перед честным народом и возложив руку на Евангелие, инквизиторы приступили к оглашению приговора. Сначала слова обвинения прозвучали в адрес Аларассис, поскольку ее преступление было не таким тяжким. Затем умерший Джованни Мональдески был признан виновным в ереси, отлучен от церкви, а его кости было приказано выкопать из земли и сжечь. Судить живых было предписано в последнюю очередь: «…сильные сомнения и отчаянный плач исторгаем мы против Дамьена де Совиньи и Жана-Мари Кристофа, отдельных членов военного ордена Тамплиеров, вспоминая о ереси и ужасных преступлениях и некоторых проступках, о которых не говорят вслух [3] …». В своей речи брат Доминик проявил гибкость: больше делая упор на признание самих осуждаемых тамплиеров, и не упоминал сам орден в целом. Закончив читать на латыни, он повторил свой приговор на прованском. Когда прозвучали последние слова «передаем в руки светских властей и просим их о проявлении милости», на площади наступила временная тишина, которая была нарушена властным голосом, громко прозвучавшим над головами собравшихся и приведшим в смятение представителей городских властей, которые тоже были готовы зачитать свой последний приговор:

— Прекрасно, святые отцы, вы закончили со своей частью по спасению души, теперь осужденные в руках светской власти, и именем короля я откладываю казнь, пока не закончу свое расследование.

Говорил крупный мужчина, въехавший на площадь потеснив толпу, еще когда брат Доминик упражнялся в латыни. За ним стоял целый конный отряд воинов в латах. Слуга короля был без шлема, который снял с головы, но в кирасе и с оружием. Короткие льняные волосы, выразительные черты лица, очень светлые, похожие на два куска льда глаза — выдавали его за выходца из северных земель Нормандии. И, словно предугадав последующий вопрос, который никто пока не решался задать, он так же громко назвал себя:

— Готье де Мезьер.

Комментарий к Глава 10. Как будем оправдываться, святые отцы?

[1] «летящий огонь», в буквальном переводе. Святые отцы, изобретая болезнь, имели в виду скоротечную лихорадку (для тех, кто пользовался латынью как мертвым языком или понимал ее через свой родной язык). Но это словосочетание в XIII веке могло означать такую болезнь, как подагра (для особо продвинутых).

[2] около 21.00

[3] Sodomie crimen nephandis – содомия называлась преступлением, о котором «не говорят во всеуслышание».

========== Глава 11. Я могу быть нежным ==========

Слуга короля быстро превращал здание ратуши, объединенное с тюрьмой, в некое подобие крепости. Его люди, прихватив с собой Михаэлиса и ключи от всех дверей, обходили каждую комнату, обыскивали, а потом запирали на замок. Двое городских стражников, Стефанус и Джанно долго их ожидали, стоя посередине двора, под бдительным взором еще двоих воинов, прибывших с де Мезьером.

Наконец Михаэлис и еще трое солдат вернулись и начали свой допрос: имена двоих городских охранников — Петра и Якова были записаны, и они были отпущены по домам, до тех пор, пока их особо не позовут.

— Как я понимаю, — начал говорить один из солдат, облечённый большей властью, — эти двое, — он показал пальцем на Джанно и Стефануса, — обслуживают всю тюрьму: убирают и кормят заключенных…

— А еще чистят конюшню! — подхватил Михаэлис. — Работы много — вы все приехали конные, завтра уже весь двор будет в дерьме, если не следить. И вас тоже придется обслуживать, поэтому нас троих нужно оставить здесь.

— Но вы-то двое тут живете, — солдат махнул рукой в сторону здания тюрьмы, а этот, — палец уперся в Стефануса, — приходящий.

— А кто кормить нас будет? — допытывался Михаэлис. — Пусть лучше Стефанус сможет выходить свободно, и он будет знаком всем стражникам!

— Хорошо, я доложу господину де Мезьеру о положении дел, — ответил стражник.

Он вернулся спустя некоторое время:

— Те двое, которые тут живут, займут одну из камер для заключенных, которые внизу, перенесут туда свои вещи. Им выходить за пределы запрещено. А ты, Стефанус, будешь приходить рано утром, и до наступления темноты уходить. Заключенные и вы будете кушать только то, что принесет с собой Стефанус, но после нашего досмотра. Никто из вас не входит в помещения, которые будут закрыты на засов. Будете выполнять ту же работу по уборке, которую и выполняли. Услуги палача нам не понадобятся, у нас свой есть, поэтому ты, — он указал на Михаэлиса, — либо помогаешь дерьмо чистить, либо сидишь в подвале и не высовываешься.