Эти встречи ввергали Джанно в грех рукоблудия, которому он с удовольствием предавался, но представлял он перед собой отнюдь не девиц, а созданный неведомым скульптором торс Михаэлиса с возбужденно торчащим вверх членом, к которому так и хотелось прикоснуться… губами.

В тот день Джанно закрепил ворот на колодце в пазах, чтобы цепь не сорвалась и потянулся, чтобы вытащить полное ведро на край каменной кладки. Чья-то рука хлопнула его сначала по ягодице, юноша хотел развернуться, но Михаэлис прижал его своим телом к стенке колодца:

— Задницей не елозь, стой ровно! — его рука погладила Джанно по животу. — Чувствую, что ты над собой трудился, как я тебе сказал.

Потом обе руки палача огладили его бедра и ягодицы.

— Оставь ведро, пошли в пыточную.

Комментарий к Глава 6. Много дней после Пасхи

[1] Автор столь подробно останавливается на деталях реабилитации Джанно, поскольку выздоровления «чудесным образом» никогда не происходит, а в последующем повествовании Джанно не будет хромать. Если не обращать внимания на эти детали, то при полученной травме – явная (заметная) хромота была бы обеспечена на всю жизнь.

[2] имеются в виду церковные часы (церковный календарь), по которым жило все население средневековой Европы, по-нашему – примерно в 16.00.

[3] В 1266г в городе Туре, по приказу короля Франции Людовика IX начинает чеканиться новая монета – турский серебряный грош или Turonensis albi, turnosa. Устанавливаются четкие денежные эквиваленты: в одном серебряном гроше (солиде) – 12 денариев. Существовал еще один вид турнозы – Turonensis nigra из сплава золота с серебром. Один английский Sterlingus равнялся 4 Turonensis albi, один Morlanenses солид равнялся 3,25 Turonensis albi, а курс solidos Tholosanos (Тулузских солидов) можно вычислить из курса обмена: один английский Sterlingus равнялся 32 солидов Тулузы. 20 солидов составляли один ливр.

========== Глава 7. Почему тебя так долго не было? ==========

«Михаэлис! Как же долго я тебя ждал! Не было ни дня, чтобы я не терзался тоской о тебе и страхом, что ты больше не вернешься ко мне. Я вспоминал о тебе каждый раз, когда, утруждая собственное тело, представлял тебя рядом, как ты стоишь надо мной, сосредоточенно и спокойно взирая на мои мольбы о пощаде. Я слышал радость в твоем голосе, когда, в своих грезах, представлял нашу встречу, что я произнесу твое имя, а ты вздрогнешь от неожиданности и одаришь ласковым взглядом своего ученика. Ты протянешь руки, заключая в свои объятия, ведь у меня, кроме Господа, наблюдающего с небес, нет никого роднее, чем ты. Услышь мою молитву, обращенную к тебе!»

И не было большего счастья для Джанно, чем ощущение присутствия Михаэлиса, стоявшего за его спиной. В пыточную, так в пыточную — за тобой хоть в рабство к сарацинам, без страха и сомнения.

Джанно быстро, насколько мог, пошел догонять Михаэлиса, чуть ли, не подпрыгивая от радости, даже забыл, что костыль остался у колодца.

Комната дознаний находилась на первом этаже здания тюрьмы, над охранницкой, но была вдвое больше помещения для стражников. Юноша зашел в полутьму и оказался сразу же прижатым спиной к стене крепкой рукой Михаэлиса, только слышал, как тихо провернулся ключ внутри хорошо смазанной замочной скважины, запирая дверь от любых вторжений извне.

Сквозь череду развлечений знати, будь то охота, игра или хмельной пир, Михаэлиса не покидали мысли о том, что он оставил в Агде человека, с которым теперь был навечно связан общей тайной. Вообще, тайн в его жизни было предостаточно, многие забылись совсем, некоторые еще напоминали, являя яркие образы, и палач приписывал своей памяти волю Бога, не желающего, чтобы он забывал о событиях жизни, давно стертых из памяти умерших, смытых дождями, слезами и бурными волнами моря.

Воспоминания о красивом облике и пронзительно небесном взгляде италийского пленника до сих пор беспокоили даже брата Доминика: в пьяном полубреду, он как-то признался Михаэлису, которого решил использовать зачем-то как собственного духовника, что очень жалеет, что тогда уехал в Сет и не остался. Инквизитор никогда не осмелится ослушаться воли епископа и архиепископа, и, если собрание в Сансе признает, что тамплиеры исповедовали еретические мысли, то он последует их решению, однако было бы приятнее осознавать, что италик еще томится в тюрьме, ожидая приговора, а не пошел на корм рыбам.

— Тебе он тоже понравился, признайся, Михаэлис! — допытывался святой отец. — Когда ты входил в него, твой член стоял, значит — греховное дело тебя возбуждало! Ответь!

— Да, возбуждало, святой отец, как и всякий грех, но на то была чужая воля и полное прощение грехов, по воле Господа и самого святейшего архиепископа. Не терзайся, брат Доминик, понапрасну, ибо все нам прощено было заранее. А италик этот — точно был грешен, потому как ходить по миру с такой красотой — только рождать грешные мысли у других верующих, ввергать их в соблазн. Я прав? И не мог быть тот юноша невиннее младенца, ведь всем известно, как у них в Риме портят таких вот молодых ангелочков еще с малых лет. Конечно, и этот уже успел подставить свой красивый зад каким-нибудь похотливым проезжим рыцарям, только бы его взяли с собой оруженосцем отвоёвывать Гроб Господень. Посуди сам, как еще этот мальчишка мог стать рыцарем Храма, если не ублажал своим ртом и анусом магистров их ордена? Ты же проницательный, тебя не обманешь, брат Доминик, ты сразу распознал что к чему. Может, его и насиловать бы не пришлось, если бы связали и разглядели получше. И не ввергли бы себя в соблазн.

Но церковник продолжал плакать и каяться в собственном грехе, несмотря на все уговоры палача.

«Да, я грешен, — торжествующе, с какой-то долей сладострастия, подумал Михаэлис, поглаживая плоский живот юноши, прижатого к стене, ощущая, как твердеет его собственный член, — и грех мой сладок, ибо то, что я собираюсь сейчас сотворить, принесет нам наслаждение и вскружит голову, лучше, чем крепкое вино, взбодрит и ввергнет в мир приятных грез».

— Заложи руки за голову и выгнись. Хотел бы знать, как сильно ты скучал…

Повинуясь палачу Джанно подался вперед, втянул в себя живот и почувствовал, как сильная рука, прижимавшая его к стене, скользнула вниз, поглаживая грубую ткань рясы и заставляя откликнуться его член на ласку. От мужчины пахло свежим лесом, прелыми еловыми иголками и костром, как будто он вчера заночевал где-то в пути, стремясь побыстрее достигнуть города Агд.

— Михаэлис, — тихо произнес Джанно, глядя ему прямо в глаза.

Мужчина замер.

— Михаэлис, — еще громче повторил юноша, и мгновенно сильная рука легла ему на затылок, и горячие сухие губы прильнули к его рту в поцелуе.

Джанно застонал. Михаэлис чуть отстранился, все еще касаясь его губами:

— Еще! — потребовал палач, проводя губами по его шее, дыхание его сбилось, стало более тяжелым. — Еще, громче!

Он прекратил поцелуи и встал перед ним, развязал ленты и стянул каль, продолжая еще интенсивнее ласкать, наливающийся силой член юноши. Волосы Джанно заструились крупными локонами по плечам, он посмотрел на Михаэлиса из-под полуопущенных век, его новый притворный стон менял облик палача, все больше учащая его дыхание, убыстряя ритм сердца.

«Смотрит на меня как нетраханная шлюха!» — мелькнуло в голове у Михаэлиса, ему становилось все тяжелее себя сдерживать, но он продолжил игру:

— Облизни языком свои губы, они должны быть влажными.

Кончик языка Джанно вырвался наружу и заскользил по верхней губе, подрагивая, спустился к нижней, а потом юноша прикусил губу и опять тихо застонал. Он соблазнял, продвигаясь на ощупь, ведомый только собственными ощущениями, слышал, как и его дыхание становится частым, в паху разливается огонь, мышцы бедер начинают сжиматься, а главное — разгорающееся вожделение начинает затуманивать не только его разум, но и разум Михаэлиса, чьи пальцы уже размашисто скользили над завязками гульфика, являя наружу налитой силой член с крупной гладкой головкой.