— …и я хочу твоей любви, как прежде, — промолвил Сатур.
— Здесь не город, не дом наместника, тебе нельзя сюда приезжать. Все ненавидят вас, а меня возненавидят еще больше, и я не вынесу такого позора, — отвечал Аттис.
— А тайно? Везде полно лесов, укромных мест. Ты — как наваждение! Твои прикосновения исцеляют.
— Твой доспех вызывает во мне страх, но ты не носишь иного платья. Ты — именит и богат. А кто — я? Мы разговариваем на разных языках.
— Но я люблю тебя!
— Когда нет на нас одежд, и мы молчим — то не любовь, а похоть, предвестница греха. Она не дает благих плодов. Разве может мужчина возлежать с мужчиной как женщина? Так ведь учат ваши священники? Что тогда любовь? Ответь!
Сатур молчал, долго раздумывая над словами Аттиса.
Мне захотелось взмолиться к Сатуру: «Ответь, удержи его! Не молчи! Мой брат знает о тебе иные вещи и желает, чтобы и ты испытывал схожие».
— Я… не знаю, — немного заикаясь промолвил Сатур. — Знаю, что запрещено и думать про такое. Но мне хочется… касаться, видеть, ощущать, сливаться. Если бы было такое возможным открыто, а не тайно. Ты очень красивый, Аттис! Страдания переполняют меня, и кровоточит сердце. Я ни к кому другому не испытывал того, что чувствую к тебе.
Было слышно, что Аттис чуть отстранился и разжал объятия:
— А Бога ты любишь? — внезапно спросил он достаточно громко.
— Конечно! — с жаром ответил Сатур. — Но это — другое!
— Да? — с сомнением и некоторой горькой усмешкой в голосе спросил мой брат. — Для Бога любовь одна, а для меня, значит, другая? Нет, Сатур, не приходи сюда больше и не ищи встреч. Обращай свое сердце в любви к Богу. А то, что пробуждает в тебе мой облик, — просто обман и соблазн. Прости, что вынужденно в нем участвую, но если мы не будем больше видеться, то весь морок скоро спадет. Время излечивает память, — он запнулся и всхлипнул, зажимая ладонью рот. — Уходи первым, чтобы нас не обнаружили.
Сатур, тяжело вздохнув, вышел прочь. Его лошадь стояла где-то позади ограды, и я вскоре услышал лишь тихий удаляющийся перестук копыт. Брат мой пребывал какое-то время в молчании, а потом обнял сено, на котором сидел, взял пригоршнями, прижал к груди и упал лицом вниз, чтобы заглушить в нем отчаянный крик и громкий плач — так рвалось наружу его израненное сердце. Так больно ему было оттого, что не поделился Сатур с ним своим сокровенным, не решился, не понял, своего обманного Бога поставил выше и ему поклялся в любви.
Аттис вернулся и обнаружил меня в постели неспящим и плачущим:
— Подслушивал?
— Да, — честно признался я. Зачем мне было скрывать такое от брата?
— Прости меня, Поликарп, за все обиды, вольные и невольные. Ты уже не мальчик, тебе под силу самому следить за домом. Да и горшки лепить умеешь. Я чем смогу — буду помогать, но жизни мне в этой деревне нет, пока всё не забудется.
Следующим утром он положил в узелок хлеб, оставив мне большую часть от лепешки, взял в руку пастушеский посох, обнял меня крепко, поцеловал страстно на прощание и ушел. К Дейлосу в общину, как потом я узнал позднее от соседей.
========== Часть 2. Спаситель. Глава 2. Община ==========
«Почему мой брат обошелся так со мной? Покинул. Оставил в одиночестве», — спрашивал я себя, пытаясь найти примирение в своей душе. Осознание того, что Аттис больше не вернется, пришло с запозданием и проявилось сердечной болью и скорбным чувством потери. Очень схожим с тем, что я испытывал, когда мы похоронили нашу мать и вернулись обратно в дом, где всё — даже потрескавшаяся от времени и почерневшая от копоти стена — напоминало о ней: как мать вставала с рассветом, чтобы ко времени нашего пробуждения дом пах свежеиспеченным хлебом и сладковатым травянистым надоенным молоком, как с еще сомкнутыми веками я вслушивался в шелест ее быстрых шагов, как с тихим кратким стуком соприкасались глиняные миски, наполненные горячей густой похлебкой, с выскобленной ножом деревянной поверхностью стола, как скрипела лавка, подставленная под свет из маленького оконца, на которую присаживалась мать, чтобы приняться за чесание шерсти.
Теперь же глаза мои бродили по пустому дому в поисках Аттиса, уши пытались уловить шорох его шагов, ноздри — запах обожженной посуды. Ощущения напряженной густоты и тяжести, когда мои руки разминали очередной твердый комок глины в мутной воде, нагретой солнцем, порождали в голове образ брата, его улыбки, стянутых на затылке ремешком волос, что часто игриво вырывались из плена и падали на лоб, закрывая глаза. Я тогда подходил к брату и нежно заправлял эти пряди ему за уши. И мы каждый раз высмеивали подобное дерзкое непокорство.
Когда Аттис жил в городе или покидал надолго наш дом в поисках знахарки — я всегда знал, что брат вернется. Ждал его с терпеливой радостью, выходил к деревенской ограде и всматривался в конец дороги, желтоватой змеей обвивавшей холмы, поросшие высокими травами, и теряющейся в дальних скалах, из-за которых восходило солнце. Теперь же я понял, что Аттис никогда больше не вернется сюда, и ожидание мое превращалось в бессмысленную пытку.
Мужчине нужна семья, а он — ушел из дома, мужчине нужны друзья, а он — покинул родную деревню, мужчине нужно ремесло, а он — забросил его. Я не понимал, что произошло, и мне казалось, что брат мой поступил подло и по-предательски. Мое одиночество, страх и страдания оказались для него слишком незначительными, пустыми, и Аттис предпочел иной мир, иную семью, иную дружбу, которую нашел у Дейлоса. Я очень горевал и хотел вернуть брата, чтобы всё стало как прежде. Молился Богу, чтобы он чудным озарением вернул Аттису память и разум и обратил его стопы обратно — в сторону родного дома.
Отец Сильвестр был не лучшим лекарством для моих терзаний. Назвав меня сиротой, он пообещал найти для меня работу в большом городском доме, но как-то подзабыл свои же слова, когда разузнал что-то об Аттисе, чем не пожелал со мной поделиться. Лишь спросил, искренне ли я хочу вернуть брата, и долго выспрашивал, не отступился ли я от веры, раз брат мой пошел против Божьих и людских законов. Я ответил, что очень прошу снять с Аттиса епитимью — ведь тогда он точно вернется обратно! Однако отец Сильвестр покачал головой с сомнением и некоторой грустью, пообещав наложить новую и более строгую, если брат всё же вернется.
А потом появился Сатур. Сначала вновь высматривал брата из-за ограды, но я позвал имперца в дом. Посадил перед собой и, насколько смог, подбирая знакомые мне слова из чуждого языка, пожаловался, что брат покинул меня навсегда.
— Всё из-за тебя! — мстительно повторял я. — Из-за тебя и твоих же друзей из солдат Аттис покинул родной дом. И никто теперь не может помочь вернуть его.
Сатур удивился, задумался, растрепал пятерней свои влажные от пота волосы, растер розовый рубец на щеке от подшлемника и принял на себя вид удрученный и непонимающий:
— Почему из-за меня?
— Твои слова заставили рыдать его от горя. Там, ночью, в сарае. Он говорил мне, что любит тебя как солнце, которое светит, как ветер, что обнимает, как воздух, что всем дает жизнь, а ты — восхвалял лишь внешнюю красоту моего брата, говорил, как тебе было бы прелестно, если бы мой брат будто женщина радовал и ублажал тебя своим присутствием.
Сатур густо покраснел и сник, но нашел, что ответить:
— Ты не так всё понял, мальчик. Не теми словами признавались мы в любви. Я не решился бы прикоснуться к твоему брату, продолжая любить его на расстоянии. Я никогда бы не позволил причинить ему вред.
— Да? — продолжал распаляться я, уже отуманенный обидой. — Говоришь только за себя или за всех вас? Люди, подобные тебе, твои же сотоварищи, надевшие доспехи и шлемы, опоясанные мечами, — разве не чинят они обид, вместо того чтобы защищать? Они насилуют наших жен и сестер. Даже Аттиса как-то избили. Прямо на моих глазах. Если бы я не убежал, то отняли бы все наши деньги… — я осекся, вспомнив, что поклялся брату не рассказывать о том случае, но обида во мне уже была столь велика, что, подчиняясь просьбе Сатура и испытывая гордость за себя, спасшего брата, отомкнул замки на этой тайне. Может быть, что-то приврал, может — что-то приукрасил, но мне так хотелось отвадить этого имперского солдата от нашего дома, что я невольно выболтал все подробности — даже про кровь и долгую болезнь.
