Здесь всё оказалось незнакомым, будто двадцать пять лет принадлежности Украине изменили полуостров до неузнаваемости, превратив в новую неизведанную землю, давно живущую по своим законам. Аксёнов, написавший свой «Остров Крым», был недалёк от истины, обособив его от всего мира. Не только от мира, но, казалось, и от самого себя он был обособлен невидимыми границами, раздробленный, разобщённый, брошенный на произвол судьбы и районных властей.
По сути, территория Крыма давно была поделена на отдельные междоусобные княжества. Бедность городов бросалась в глаза – только Севастополь ещё как-то выделялся в этой унылой череде, строился и развивался, благодаря присутствию российской военной базы. Симферополь, окружённый промышленными районами, жил более или менее индустриальной жизнью. У жителей курортных городов и посёлков были собственные взгляды на способы заработка денег, главным здесь было наличие площади, которую можно было сдать отдыхающим. Южный Берег оказался вообще отдельной епархией, где властвовали олигархи и очень богатые люди со всех просторов бывшего СССР, и не имело никакого значения то, что Крым принадлежал Украине. С ними надо было договариваться отдельно. Индустриально-аграрный север Крыма с его современными заводами и качественной инфраструктурой был как бы сам по себе, отчитываясь перед Киевом напрямую, крымчане его к полуострову не относили. И между всеми этими городами и районами – необозримые просторы полей, большей частью заброшенных.
Первое время Беловерцева это забавляло. А потом, когда ему надоели навязчивые попытки местных чиновников при каждом удобном случае ободрать его, как липку, он затосковал по-настоящему – коррупция в Крыму была одним из ведущих способов добычи денег, таким же легальным, как производство цемента под Бахчисараем или выращивание пшеницы в белогорских степях. Ее невозможно было ни победить, ни обойти. И даже поддержка местных министров помогала мало – каждый из них заглядывал ему в руки, надеясь получить хороший «откат». А грубость и хамство «местных князьков» попросту зашкаливали.
Иногда у Родиона складывалось впечатление, что об этике общения крымчане имели весьма смутное представление, выдавая непосредственность за оригинальность – они будто издевались, противопоставляя свой южный темперамент его образованности. Со временем он стал раздражаться от каждой мелочи – даже от такой незначительной, как луна, плывущая в небе вместе солнцем в погожие дни. И с тоской думал о том, что, в отличие от родной Москвы, в местном небе тоже всё неправильно, понимая, что потерявшаяся где-то на своей оси луна здесь ни при чём.
За прошедшее лето Родион местной экзотики «наелся» с головой, начал тихо ненавидеть и дурную неустойчивую погоду, и местечковое равнодушие, и даже крымскую речь – с мягким «г» и непонятным «шо» вместо «что». Это был несуразный, совершенно девственный мир, существовавший по собственным непостижимым правилам. Он устал их осваивать и уж тем более не хотел им больше подчиняться. Крым заразил его глупой рефлексией, которую он всей душой возненавидел ещё в юношестве, после чтения Достоевского. Родион будто всё глубже и глубже погружался в зыбучие пески хаоса, откуда не было спасения, сам себе задавал неудобные вопросы, начал бояться собственных мыслей.
Давно хотелось в Москву, но там была Виолетта.
…Ещё пять лет назад Родион Беловерцев был редким счастливчиком. Сын дипломата, он не захотел идти по стопам отца, получил строительно-инженерное образование и уже через пять лет, благодаря финансовой поддержке семьи, занял собственное место в строительном бизнесе столицы. Почти до сорока лет он прожил без особых эмоциональных потрясений, постоянно путешествовал, знал несколько языков, с удовольствием и без особого напряжения проводил рабочее время в офисе, делегируя полномочия многочисленным заместителям. Растущие счета в офшорах и нескольких европейских банках позволяли Беловерцеву не задумываться о будущем, оно у него было обеспечено.
Женщины были рядом всегда – красивые, успешные и самодостаточные. С глупыми он старался не заводить долгих отношений, умные сами не горели желанием связывать себя узами брака и детьми. У них, как и у него, был хорошо налаженный бизнес, и это им нравилось гораздо больше, чем роль скучающей жены в шикарном особняке. Долгое время ему казалось, что такое положение вещей будет неизменным, но ближе к сорока годам он почему-то затосковал. Мелькавший перед глазами калейдоскоп лиц и ни к чему не обязывающие отношения начали утомлять, захотелось чего-то более стабильного – чтобы дома шумели дети, таская за уши собаку, а жена встречала в летнем ситцевом платьице и без макияжа. И чтобы семейные проблемы у него с ней были общими, как и совместные ужины, визиты к пожилым родственникам, путешествия.
Сверкающая лакированная скорлупа жизни, которая ему всегда так нравилась, начала тускнеть, взялась мелкими трещинами. Сквозь них проступила пустота. Родион всеми силами гнал от себя эти новые ощущения, проводил время в поездках и развлечениях. Ничего не помогало – он начал всерьёз мечтать о покое, какой-то внутренней основательности, надёжности и даже стал подумывать о женитьбе. Но очень скоро эта затея показалась ему смешной, да и женщины, с которой он хотел бы проводить домашние вечера, в его окружении не было.
Как-то раз, совершенно неожиданно, его вызвал к себе в кабинет председатель совета директоров корпорации. Родион всегда старался держаться от него в стороне, в пререкания не вступал, высказывал личное мнение только тогда, когда тот к нему обращался. Вызов для приватной беседы показался ему более чем странным, и он забеспокоился.
– Ну, заходи, располагайся, – Игнатий Васильевич окинул его оценивающим взглядом, будто собрался выставить на продажу, как дорогой лот.
Родион сел за стол, раскрыл ежедневник.
– Слушаю вас.
Незаметный секретарь поставил перед Родионом поднос – коньяк, закуски, кофе, круассаны. Родион удивился – обычно здесь подчинённых не угощали. Хозяин кабинета, похожий на радушного барина, сел напротив.
– Тянуть не буду, – он налил коньяк, они чокнулись, выпили. – Вопрос личный и, надеюсь, ты распространяться, где попало, не будешь. Сам понимаешь…
Родион понимал больше, чем кто-либо – информация, исходящая от шефа, была секретной. Пару лет назад один из его коллег, с которым он любил отдыхать в сауне, внезапно умер от сердечного приступа – как раз после такого приватного разговора.
– У меня есть дочь, – продолжил шеф, – красавица, умница. Ей нужен солидный успешный муж. Ты, Родион, вполне нам подходишь. В наших кругах брак – это хорошая сделка, а для тебя особенно. Пришло время, мой дорогой, расти.
Родион смело посмотрел Игнатию Васильевичу в лицо и хотел спросить, в чём будет состоять его интерес, но вовремя передумал. Вспомнился умерший друг. Он опустил глаза. «Казнить нельзя помиловать».
– Ну, ладно-ладно, – Игнатий Васильевич снова налил коньяку, – не напрягайся, сам решишь. Взамен предлагаю дополнительный пакет акций, благодаря которому войдёшь в ведущую тройку совета, получишь основное право голоса, станешь моим замом. Ну, и деньги, само собой, будут другие.
– Игнатий Васильевич, я не планировал жениться.
– А пора, мой друг, пора. Впрочем, увидишь Виолетту, сам захочешь, да и приданное солидное, не поскуплюсь для любимой дочери. Дам тебе время подумать, а пока иди.
Родион ушёл, и, казалось, разговор остался без последствий. Шеф его больше к себе не вызывал, при встрече сухо здоровался, будто и не было никакой беседы.
Спустя два месяца Родион познакомился с Виолеттой на новогоднем балу. Это было чудесное воздушное создание двадцати пяти лет, ведущее собственный блог в Инстаграмме – немного наивный, но весьма милый, с неглупыми комментариями. В апреле сыграли свадьбу. Позже выяснилось, что больше всего на свете это создание любило светские тусовки в элитных клубах, которыми была переполнена Москва, и от которых Родиона, любившего степенную размеренную жизнь, вскоре начало мутить. Красавица и умница Виолетта постоянно тянула его на скачки, презентации, открытия новых ресторанов и считала, что это и есть истинное семейное счастье – появляться на публике в сопровождении солидного мужа, сверкая бриллиантами и белоснежной улыбкой.
