— Очень болит?
— Нет, — сказал он, — сейчас совсем не болит… На улице хорошо, да?
— Пригревает, — вздохнула Ренька. — На каштанах почки лопаются. У меня вся спина взмокла, пока я сюда добиралась.
— А почему ты не на работе?
— Так сегодня же воскресенье, — сказала Ренька.
Помолчали. Им трудно было найти тему для разговора, и они почему-то немного стеснялись друг друга.
— Немцы детей раздавали, — неожиданно сказала Ренька.
— Каких детей?
— Из Саласпилса. Сирот. У них там кровь выкачивали для раненых. А потом раздавать стали. Одна женщина из нашей мастерской взяла. Кожа и кости, смотреть страшно. На шее бирка деревянная. Химическом карандашом имя и фамилия написаны. Фамилию мы так и не разобрали. Он, понимаешь, сосал эту бирку, буквы расплылись…
— Черт-те что, — сказал Янцис. — Думаешь, выживет?
— Надо, чтоб выжил. Мы с Валькой в доску расшибемся…
— Вы осторожно, сразу не закармливайте. Ему бы витаминов.
— Достанем, — тряхнула головой Ренька, — и тебе и ему достанем. Плохо, что весна, но все равно разживемся чем-нибудь.
— Не обо мне речь, — поморщился Янцис, — я через день-другой встану. Ему достаньте.
Теплой ладошкой Ренька зажала ему рот.
— Ишь развоевался! Зря я тебе рассказала.
— Н’ч’го н’зря, — пробубнил из-под ее ладошки Янцис.
Ему было чертовски приятно касаться губами этой мягкой, нежной ладони, и то, что Ренька сидела здесь, рядом с ним, и над ним наклонившись, тоже было чертовски здорово. Кажется, он впервые видел ее лицо так близко, и так же, как Роберт заметил, что у него глаза синие, так и он теперь разглядел, что у нее глаза с золотниками, карие, очень большие, и на радужной оболочке несколько золотинок; а рот большой, но нисколько ее не портит; и, наверное, она недавно мыла голову, волосы светлее обычного, пушистые, каштановые, на солнце, должно быть, золотятся…
Ренька быстро отняла ладошку, словно ей щекотно стало.
— Ну, ну, не бубни. Спать тебе надо побольше. Я еще зайду.
Она встала, одернула короткую юбку, запустила в волосы пятерню, пытаясь пригладить их.
— Выздоравливай.
— Спасибо, что зашла, — сказал Янцис.
— Адью, — сказала Ренька и быстро вышла из комнаты.
Он закрыл глаза. В кухне пошептались, потом осторожно открылась и закрылась входная дверь. Щелкнул замок.
Карл Карлыч страдальчески поморщился:
— Будь такое средство… Но пока его нет. Болтают, правда, что в Англии изобрели. Какой-то пенициллин, что ли… Как будто спасает. Но плохо верится.
— Значит… — сказала мать.
Доктор закрыл кран, снял с гвоздика полотенце и стал вытирать руки.
Уже стоя в дверях, он, потоптавшись, сказал:
— Мужайтесь.
Потом она вошла в комнату к Янцису. Увидела его вопрошающие глаза, сказала громче, чем следовало:
— Как только встанешь, выпорю.
— А я встану?
— Нет, всю жизнь будешь валяться, а я за тобой ухаживать.
Он слабо улыбнулся:
— Отец сегодня приезжает?
У нее кольнуло в сердце.
— Сегодня. Если не слетел под откос.
— Не слетит, — тихо сказал Янцис.
— Ладно. Я в аптеку сбегаю. Тебе ничего?
— Все в порядке, — сказал он, — иди.
Но только она ушла, его стал трясти озноб. Голова отяжелела, мысли потеряли ясность и связь между ними потерялась тоже, он с трудом повернулся на бок, лицом к окну, за окном розовела от заката кирпичная стена, где-то под крышей ворковали голуби, во дворе, наверное, играли в прятки, потому что чей-то истошно звонкий голос выкрикивал:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать.
Пришел из гимназии Тужурка, долго возился на кухне, потом осторожно заглянул к Янцису, увидел, что тот не спит, вошел, сел на кровать.
Озноб продолжался, и Янцис попросил:
— Укрой меня чем-нибудь. Трясусь как заячий хвост.
Тужурка вскочил, приволок зимнее пальто, навалил его на Янциса, потом схватил свое одеяло и набросил поверх пальто, хотел еще чего-то набросить, но Янцис поморщился:
— Хватит. Уймись.
Тужурка унялся. Опять присел на кровать. Громко, басом спросил:
— Доктор приходил?
«И чего они все кричат? — досадливо подумал Янцис. — Мать кричит, этот кричит…» И ответил нарочито тихо:
— Приходил. Сказал, что помру я.
Парень вздрогнул и опять заорал, словно с глухим разговаривал:
— Брось болтать! Дурак!
Янцис усмехнулся:
— Чего орешь-то? Думаешь, кто-то вечно жить будет?
— Ну, это другой вопрос, — басовито, но намного тише сказал Тужурка. — А пока что надо пожить.
Он помолчал, потом взял с ночного столика «Военные самолеты», стал листать.
А Янцис вспомнил, что Димка говорил про Кита. Про какой-то пропуск. Кит хороший парень. Только встретились они странно. При чем тут пропуск? И про Эрика что-то. Вытанцовывает пропуск? Белиберда какая-то. Никогда этот пират толком ничего не скажет.
— Послушай, — сказал Янцис, и зубы у него снова застучали от озноба. — Это Димкина книжка. Он мне только почитать принес. Отдашь ему потом.
— Ладно, — явно думая о другом, сказал Тужурка.
— Что в гимназии нового?
— Эрик вечером зайдет. Рита шлет тебе привет.
— Спасибо, — сказал Янцис и, помолчав, добавил: — Отец сегодня вернется.
Выскочив из дома, мать бросилась в конец улицы, где жили Клеберисы, и на углу чуть не налетела на Тужурку. Он что-то спросил растерянно, но она только махнула рукой и побежала дальше.
У Клеберисов могло быть вино, а доктор сказал: хинин и вино. Правда, сказав это, он сам же и развел руками: пиэмия… тут уж…
Эта «пиэмия», это проклятое слово застряло у нее в сознании, как гвоздь, оно буравило мозг до тошноты, до рвоты, оно впилось пиявкой, высасывало кровь и разум, оно, как будто, становилось началом безумия — пиэмия, пиэмия, пиэмия!..
Открыла Анна. И отшатнулась, прижалась к стене, потому что мать Янциса, как бы и не заметив ее, ворвалась в прихожую, рванула дверь туалета и оттуда сразу же донеслось что-то вроде мучительного кашля, а потом стало ясно, что это рвота. Тогда Анна бросилась в кухню, схватила первую попавшуюся кружку, трясущейся рукой повернула кран, заставила себя подождать, пока пойдет совсем ледяная вода, а потом, расплескивая ее, бросилась в туалет.
Мать стояла над унитазом, согнувшись почти под прямым углом, перехватив руками живот, и громко дышала открытым ртом.
— Выпей, выпей, вот, — совала ей кружку Анна, но мать, не отвечая, медленно распрямилась, рукою вытерла рот, привалилась спиной к стене и прижалась к ней затылком, потому что у нее тряслась голова.
Анна все-таки заставила ее сделать несколько глотков, но после этого опять возобновилась рвота.
Янцис выпил целый стакан вина. Вино было приторно-сладкое, во рту остался странный и неприятный осадок. Он попросил чаю. Мать вышла в кухню, а несколько минут спустя туда же вошел Тужурка, сказал хрипловатым шепотом:
— Он заснул.
Она сидела возле кухонного стола и тоже как бы спала, только глаза у нее были открыты.
Тужурка осторожно опустился на табурет. Помолчал. Потом робко и еле слышно спросил:
— Плохо, да?
Он думал, что она не ответит. Она действительно не ответила, но кивнула — как-то машинально, безучастно. Тужурка даже засомневался — слышала ли она вопрос? Но переспрашивать у него не хватило мужества. Вместо этого он сказал:
— Тут один парень хотел зайти. Я выйду на улицу, подожду его. Скажу, чтобы не заходил.
Мать снова кивнула, и Тужурка осторожно встал, на цыпочках прошел к двери и вот, дверь стала медленно-медленно закрываться за ним.
Она видела это краем глаза, и где-то глубоко в мозгу у нее шелохнулось беспокойство — только бы не громыхнул замок. Но замок не громыхнул, только на плите стал тихо посапывать чайник, и постепенно мысли снова вернулись к этому.
После припадка у Клеберисов она только об этом и думала. Сначала просто было ощущение — какое-то странное, еретическое, немыслимое ощущение, но оно не прошло, а напротив, окрепло, оформилось в мысль, которую уже и словами можно было выразить, хотя от этого становилось еще страшнее.
