Он давно не чувствовал вкуса, зато память хранила всё. Мякоть деревенского хлеба и вонь сжигаемых тел, горящие книги, зигзаг самописца, звонок трамвая на Грюнерштрассе. Когда-то здесь ходили трамваи. По улицам шлялись волки в коричневой форме, горланя «шиндерасса, бумдерасса», трубы пели так сладко, а он, наставник и победитель, возвращался домой и видел свет на отливе ванны — только свет, и мыльный венчик курчавящихся детских волос.

«Руки к солнцу, руки к центру мира…» Есть песни, которые поются лишь хором, да, мой фюрер, райген-райген. Истинная или ложная, однажды спросит он, и Вернер блеснёт очками: а ваше «наследие», Айзек, ваши архивы — какую бирку наклеит на них деградант с неклассическим черепом? Проклятая точка зрения. В какой-то неуловимый момент он увлёкся — мы увлеклись и мы проиграли, так отчего эта гниль проникла в базовую физику мира?

— Отойдите от края, философ!

Нет?.. Или да?

Может быть?..

«Нет», — шепнул ветер. Он не чувствовал вкуса, но уловил запах мяты и нотки приказа: как плоть от плоти моей смеет приказывать? Во всём виноват диалект. Легко отпускать шуточки на верхненемецком, но старого пуделя не выучить новым трюкам. Показывая на солнце, он по привычке сглатывал звуки: «Sun», не «Sonne», а «Sun», но почему-то это звучало иначе. Почему это всегда звучало, как «Sohn»?

Был у меня…

— Что это? — с ужасом спросил Лидер. — Мартин, что же это?

— Снег, — сказал Улле.

Нахмурившись, выпятив живот и сложив за спиной короткие руки, он наблюдал, как чёрный пух накрывает землю траурным покрывалом. Чёрт-те что! Снег падал ровно, как по линейке, казалось, кто-то медленно закутывает старые переулки, оставляя видными лишь трубы, коньки крыш и похожие на рыбьи хребты навершия флюгеров. Щекочущая тяжесть поднималась всё выше. Сам не сознавая того, райхслейтер провёл по груди ногтями кровоточащую полосу — будущий шрам.

«Что происходит?» — чирикнул Лидер. Ничего, сказал Улле. Кардиальный криз. Кто спасёт меня? Небо подмигнуло ему и он неуверенно улыбнулся — застывшей улыбкой лавочника, не в силах поверить собственному банкротству. Не надо шуток, пожалуйста! Протянул руку — и замер, глядя как свет обволакивает крупитчатую структуру плоти, боже мой, такой хрупкой, такой тленной — нет, ты не смеешь; глядя, как безумец с удивительно ясными, стальными глазами восходит на парапет — Sun-Sonne-Sohn — переступает и шагает по воздуху, во взметнувшийся шорох времени, повторяя: «Был у меня товарищ, был у меня товарищ, был, был у меня…»